Сергей Арсеньев: Пионер Советского Союза

Пусть лучше соберутся в тот день, когда взметнётся над площадкой пламя…

… Колокола на Святой Софии пробили… шесть? Или пять? Она упустила удары — слух сдавал потихоньку все последние годы. Зрение, впрочем, оставалось странно острым, и она смогла разглядеть над белой спиной спящей у столика медсестры циферблат в полутьме: нет, всё-таки шесть. А темно. Печально будет, если на такой Первомай в этом году — тучи…

Впрочем, тут она ничего не может сделать.

Она снова прикрыла глаза. Если бы кто-то сказал ей ещё не так уж давно, что можно с таким спокойствием ждать смерти, понимая, что наверняка умрёшь — она бы ни за что не поверила. Со Смертью она сражалась всю жизнь. В разных обличьях, но всё больше — пакостной Смертью. Злой, безвременной, глобальной, желавшей быть единовластной хозяйкой всего и вся…

И что же получается — боролась-боролась, и всё равно проиграла? Смерть-то, выходит, всё равно взяла своё… Обидно. Но с другой стороны — можно будет точно проверить, есть ли что-то там… А какэто будет — она знала точно: просто скоро не окажется сил, чтобы сделать вдох. И всё.

Вспомнилось вдруг — Вадим. Что-то, связанное с младшим сыном… нет, не с ним — с внучкой, Валеркой. Валерка ей всегда казалась больше остальных внуков похожей на неё саму. Не на нынешнюю, конечно, нет… И когда её пырнул вилами в Крыму перепуганный глупец, а врачи вынесли потом свой безжалостный вердикт — она, Елена Игоревна, была близка к тому, чтобы заплакать. Чего не делала с незапамятных времён.

Она надеялась, что Валерка родит сына. Именно Валерка. И, когда та, вопреки предупреждениям врачей, решила беременеть — Елена Игоревна была первой, кто поддержал внучку в этом решении…

… Ужасно, сказали бы раньше, в далёкой-далекой, совсем иной жизни — ужасно сразу потерять мужа и сына.

Ужасно, конечно. Но когда её Денис и их двадцатилетний Вадим — так и не увидевший своей единственной дочери — на локомотиве протаранили стену превращённого в крепость вокзала — до последнего ведя огонь из спаренных пулемётов, косивших пытавшихся остановить жуткий таран бандосов, как дурную траву — это не было ужасно. Это было прекрасно.

Ужасно было бы — не сделай они этого. Другого выхода тогда и там не было, и она бы не поняла, поступи её муж и её мальчик — иначе.

Люди сильно изменились с тех времён, когда они массово хотели родить без боли, прожить без волнений и умереть без следа. К лучшему изменились. К лучшему — она не просто в это верила — она это знала точно.

Но всё-таки ей хотелось бы, чтобы Денис был с ней сейчас… вот глупость. Он был старше. На три года всего, но старше. И умер бы раньше, конечно. Он всегда всё брал на себя, как положено мужчине и воину. Это она зажилась. Зачем-то зажилась…

… С закрытыми глазами она спокойно и бережно листала страницы воспоминаний. Полные редкого, но искреннего, чистого веселья, огня, боли, страха, надежд, разочарований, за которыми снова возвращалась надежда — полные снега, холода, крови, побед, грандиозных свершений, равных которым не было никогда в мыслимой истории Человечества. И не верила временами, что была не просто участницей — зачинателем многих тех дел. Нет, правда — вот это неощутимое и в то же время тяжёлое истощённое старостью тело могло когда-то делать такое?!

Или… или что-то иное делало это? В конце концов, тело и раньше столько раз боялось, стонало, выло и трусило. Иногда прямо мешало и пыталось диктовать свою тупую «волю».

Тщетно. Тело было лишь инструментом для неё — послушным без оговорок в конце концов. Те, кто жил иначе — не выжили. Или не смогли остаться людьми и в конечном счёте — тоже не выжили. Как те… возле снежной хижины-ямы, где она, сжимая в руке немецкий пистолет, рожала своего первенца. И слушала, как они похрипывают и скрипят снаружи — почти не по-людски — решая, кому идти первым. И никто не хотел входить, потому что они знали про пистолет. И знали, что она умеет стрелять, хоть и не догадывались о том, что учил её в тире НКВД старенький инструктор, ветеран даже не Империалистической, а ещё русско-японской войны. Как говорится — «так получилось».

А они хотели жить. Жрать и жить. Больше чего бы то ни было другого — каждый сам хотел жрать и жить. Сам.

Она молчала. И спокойно ждала, повторяя про пять патрон — четыре в магазине, один в стволе. А первый крик её первенца — Сашки — заглушили выстрелы снаружи и вопли умирающих.

Денис успел вернуться. «Не стреляй, Ленка! — раздался за пологом испуганный родной голос. — Ленка, ты жива?! Ленка, кто там у тебя?!»