Квинт Лициний

Плохо чувствовать себя старым… Он всегда был не очень здоров, давал себя знать детский туберкулёз, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Ещё, кажется, вчера, ну, пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом в метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и так стала подводить. Нет, помнит он всё по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то воспоминания по ночам приходят безвкусными, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Всё серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.

С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетёт тяжёлой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырех часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема…

И длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, ещё раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.

Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.

— Борис Николаевич звонил, пошел на обед, — доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка.

— Хорошо, — Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. — Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.

Встал и направился к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой Площади, в цитадели Партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.

Он легко мог стать и Первым, тогда, в шестьдесят четвертом многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Лёней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаённо складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну Пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.

От прокурора на трибуне до нового Первого – один шаг, это было понятно всем участникам Пленума. Но он отказался, сам, заранее, добровольно уступил ещё на стадии договоренностей. Вся эта парадная мишура – не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.

Он ни разу ни пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить своё решение, когда они расходились во мнениях, как, к примеру, тогда, в семьдесят втором, когда решали посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по-настоящему важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не решал сам, а бормочет «а это как Михал Андреич посмотрит…» И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.

Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а затем зачем-то одёрнула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошёл на обед, мысленно поставив в уме ещё одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд Мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казёнными бирками на квартире его вполне устраивает. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.

Неторопливо идя по коридору, Суслов приветливо здоровался с сотрудниками и ощущал себя дома. За десятилетия Михаил Андреевич настолько сроднился с этим зданием, с его длинными коридорами с бордовыми дорожками по центру, переходами и лифтами, фикусами в кадках рекреаций, что чувствовал порой эти стены как самого себя, как ещё один слой одежды, как броню, надежно защищающую от беспокойства медленно подыхающего «старого мира». А ещё ему нравилось пронизывающее здание пульсация коллективной мысли, которая, оформившись и получив его одобрение, становилась волей силы народа.