Алгис Будрис - Теперь не встретимся вовек

Его бледные подвижные губы сложились в кривую усмешку. Мир — энергичный молодой мир, исполненный такой силы, так уверенный в себe… А я тем временем колдовал в погребе, точно какой-нибудь большевик, мечтающий о фантастической бомбе, способной одним махом уничтожить всех врагов. Но то, что есть у меня — не бомба, а врагов у меня нет. Я — почетный гражданин самой великой империи из всех, какие когда-либо знали мир. Уже тринадцать лет, как погиб в автомобильной катастрофе Гитлер, а новый канцлер — человек другого склада. Он заверил нас, что войны с Америкой не будет. Царит триумфальный мир, и это совсем не то, что война и отчаяние. Теперь мы расслабились. Мы пожинаем плоды своей победы — и чего же не достает нам в нашей тысячелетней империи? Западная цивилизация обезопасена наконец от восточных орд. Наше будущее обеспечено. Не осталось ничего и никого, способного явить собой угрозу, и эти молодые люди, беспечно гуляющие здесь, не ведают и тени сомнения в бесконечном светлом завтра. Скоро я умру; недолго осталось и всем остальным из нас — тех, кто помнит былые дни. И весь этот мир окажется в распоряжении молодых. Да и сейчас он им принадлежит. Просто кое-кто из нас, стариков, не успел еще убраться с дороги…

Кемпфер смотрел на гуляющих. Сколько мне еще остается? Год? Три? Четыре? Я могу умереть и завтра…

Несколько секунд он сидел, замерев, прислушиваясь к току старческой, тягучей крови, к трепетному биению сердца. Глазам было больно смотреть. Горлу — больно дышать. Кожа на руках напоминала старую запятнанную бумагу.

Этот мир будет существовать — как и существовал до сих пор. Ничто в нем не изменится. Так для чего же он работал? Себя потешить? Ради изношенной оболочки единственного человека?

Если взглянуть с этой точки зрения, он выглядел человеком, прямо скажем, бестолковым. Глупцом — чтобы не сказать мономаньяком.

Великий боже, — подумал он с неожиданно нахлынувшей яростной напряженностью, — неужели теперь я собираюсь убедить себя отказаться от применения мною созданного? Все эти годы он работал и работал — без остановок, без размышлений. Так неужто теперь, в этот первый час настоящего отдыха, он возьмет и наплюет на все это?

На скамейку рядом с ним опустился кто-то грузный, и благодушный голос произнес:

— Иоахим!

Профессор Кемпфер поднял глаза.

— А, Георг, — смущенно улыбнувшись, сказал он, ты меня испугал.

Доктор и профессор Георг Тенцлер заржал от всей души.

— Ох, Иоахим, Иоахим! — закудахтал он, мелко тряся головой. — Что ты за тип! Тысячный раз я застаю тебя здесь ровно в полдень, и всякий раз это тебя словно бы удивляет. Скажи на милость, о чем это ты тут размечтался?

Профессор Кемпфер отвел взгляд.

— О, сам не знаю. Смотрю на молодежь…

— Девочки? — Тенцлер игриво ткнул его локтем в бок. — Девочки, Иоахим, а?

На глаза Кемпфера опустились завеса.

— Нет, — прошептал он. — Нет, не это.

— Что же тогда?

— Ничего, — тупо отозвался Кемпфер. — Я ни на что в отдельности не смотрю.

Настроение Тенцлера мгновенно изменилось.

— Так, уверенно заявил он, — так я и думал. — Все знают, что ты работаешь день и ночь, хотя никакой нужды в этом нет. — Он улыбнулся. — Мы же теперь не торопимся. Никто на нас не жмет. Флот ограждает нас от канадцев и австралийцев. Американцы по уши завязли в Азии. А твой проект, чем бы он ни был, никому не поможет, если ты загонишь себя до смерти.

— Ты же знаешь, никакого проекта нет, — тихонько проговорил он.

— Ты же знаешь, что я работаю только для себя. Моих докладов никто не читает. Моих результатов никто не проверяет. Когда я прошу, мне доставляют оборудование — не задумываются, зачем, если только я не потребую слишком многого. Ты же прекрасно все это знаешь. Так зачем же изображать неведение?

Тенцлер почмокал губами.

— Ну что ж, — пожав плечами, проговорил он, — раз ты понимаешь это — значит, понимаешь. — Напускная гордость исчезла, и он положил руку Кемпферу на плечо. — Прошло пятнадцать лет, Иоахим. Должен ли ты все еще хоронить себя?

Шестнадцать, — поправил про себя профессор Кемпфер, но потом сообразил, что Тенцлер имеет в виду не окончание войны. С тех пор действительно шестнадцать лет, да, но со дня смерти Марты — пятнадцать. Неужели только пятнадцать? Я обязан снова научиться мыслить в терминах исчисляемого времени.

Он сообразил, что Тенцлер все еще ждет ответа и постарался поестественнее пожать плечами.

— Иоахим, ты не слушаешь меня!