Юрий Валин - Львы города Лемберга

Рябой Петро покраснел.

- Вот и молчи, - дядьку Потап взялся за вожжи. - Пропадет добро, кому отвечать? То-то... Да и нам выработку сверх плана кто оплатит? Германец? Раз совдепия кончилась, сами реализуем. Мы трудились, полное право имеем...

Подводы развернули, до дому двинулись, но далеко уйти не успели - навстречу, из тени реденького леска, шли люди.

- То армейские, - пробормотал дядько Потап. - От британских морей их завернули, непоборимых. В сторонку, хлопцы, бери...

Брели толпой по большаку красноармейцы, пыльные, от усталости равнодушно-бесчувственные, кто в бинтах, кто просто обдертый. Головным боец шагал: пулемет со "сковородкой" поперек груди, руки тяжелое оружие, то ли придерживают, то ли о опираются. Взгляд из-под каски пустой, страшный - сквозь подводы, сквозь зыбкий от жара полуденный воздух - словно в смерть человек смотрит. Красноармейцев было немного: с полусотню. Волокли пулемет на колесиках, раненых на шинелях.

Лошади шагали медленно, подводы катили по самой обочине. Почти разминулись. Глянул старшина в пропыленной насквозь фуражке - дядьку Потап ссутулился еще больше - вовсе старый дид, немощный.

- Куда едете?

Эх, почти прошли мимо, почти обошлось. Но окликнули: голос у старшины резок, скрипуч, насквозь москальский.

- Так в цех, продукцию сдавать, - дядько Потап, вытер изнанкой кепки потное лицо. - Накладные у нас. Строго...

- Поворачивай, - приказал старшина.

- Указанье у меня.

- Заворачивай. Немцы там.

Тюки свалили на обочину. Сажали раненых. Лысыватый военный, без гимнастерки, с обмотанной рыжими бинтами грудью, всхрипывал, словно сказать что-то хотел, да не мог.

- Бумагу, бумагу какую дайте, - дядьку Потап суетливо помогал укладывать ноги умирающего.

- Вернемся, напишем, - безразлично пообещал старшина.

- Так с меня же за тех коничков...

- Война, - исчерпывающе объяснил узколицый старшина.

Смотрели ограбленные возчики вслед уходящей армии. Микола кривился - разве по справедливости? Обидранцы бродячие, ни командиров, ни строя. Вот она, москалья порода.

Дядьку Потап утер усы.

- Обошлось. Могли и мобилизувать заодно с конями.

- Я б и сам пошел, - пробубнил Петро.

- Та иди, - усмехнулся мудрый дядько. - Штаны подтяни, да поспешай. Догонишь партийных - руку потискают. Повезет, так ружье старое дадут и звезду на картуз. Успеешь по немцам пальнуть, за жидка какого великое геройство проявишь.

- Я не за евреев. За Родину!

- Дурной ты хлопец. Там за Советы москальско-жидовские война. А наша землюка здесь, - дядьку Потап повел широко растопыренными пальцами над полем, указывая на жайвориные[17] трели и жарко-голубое небо.

- Малая у тебя батькивщина, - насуплено буркнул Петро. - У меня побольше будет.

- Иди-иди, подставляй свою макитру[18] за ту Сибирию. Отблагодарят.

Петро вдруг подхватил отцовскую тужурку, что у ног лежала, и зашагал вслед красноармейцам.

- Ты шо?! Куда? - изумленно окликнул двоюродного брата Микола.

Дурень не оглянулся, лишь отмахнулся заношенной тужуркой.

- Сгинет, - пробормотал Микола. - Шо я тетке Ганне скажу?

- Да Ганна и сама невеликого ума. Переживет. Ушел и ушел. Германец покрепче всыплет, вернется дурник рябой, - дядьку Потап усмехнулся. - Вот же дурень. Было б за кого ноги топтать.

- Совсем дурень, - согласился Микола.

О родиче только к вечеру вспомнил: пока тюки в роще прятали, пока до Глибоча доплелись - употели до крайности.

Сбрую дядьку Потап потом почти год по малостям распродавал - осторожничал. С выручкой, понятно, обжуливал, да Миколе уже наплевать на ту мелочовку было. Служил, добрые гроши завелись.

Немцы в Глибоч заглянули, должно быть, через неделю. А через две недели Микола Грабчак поступил служить в полицию. Само как-то вышло: батько сказал, что тому, кто к новой власти раньше придет, тому и веры больше. Да и записывались в полицию люди всё знакомые, рассудительные. То, что зеленоват Микола, не помешало - отец поговорил с кем надо, приписали лишку полгода.

Охранная команда шуцманов Глибоча... Хорошая служба была. Пусть утомительная, но спокойная. Ходил с трехлинейкой и белой повязкой на рукаве, десяток патронов бренчал в кармане. Порядок поддерживали, как приказано. Немцы особо не вмешивались. Магарыч и гроши от торговцев, пусть по скромному, зато каждый день. Микола сам не пил - свою долю, как дед советовал, во флягу сливал, потом мать на рынке продавала. Сослуживцы посмеивались, но не злобстовали - хозяйственность, она всегда уважаема. Дважды окруженцев подловили, по тупоумности на базар сунувшихся, норовивших вещички на харч выменять. Да и иных подозрительных типов арестовывали: время то беспокойное. В "штаб" отводили, там начальник поселковой охраны тряс сомнительный элемент. Кого отпускали, кого... Что и говорить, - время военное. Начальство Миколу Грабчака, пусть рядового и молодого, не обделяло - в штабу отцов кум сидел, приглядывал. Деньжата, сапоги, ох, и хорошие достались - определенно партийные - сносу им не было.