Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Нет! — ответил Итин — подумали, утоп ты тоже. За все время с тех пор, я у отца один лишь раз был, перед самыми Десятью днями — до того или был далеко, или опаска была, что следят. Тогда лишь — про тебя и узнал. Из тех, кто тогда в организации был — никого почти не осталось. Жаль, конечно, что с тобой вышло так — помянули тебя, вместе с нашими товарищами, погибшими за правое дело — и надо было борьбу продолжать. Отомстить эксплуататорам, которые принудили нас — так со своими.

— Я, как домой пришел, отцу одному лишь все рассказал. Он и присоветовал в юнкерское идти, чтобы ваши не достали — как раз тогда начали и неблагородных брать. Я в ту же ночь — вещи взял, и исчез. Отец письмо дал, земляку своему, прапорщику из училища — тот помог мне, на первых порах. Не так страшно было, как обидно — что без вины. И тебя — рядом нет.

— В тот раз меня взяли через три месяца, в Зурбагане — и на поселение, в Шантарский край. Я бежал, и через год снова попался — в Вильно. На этот меня — на Карские шахты. Снова бежали — в полярную ночь, через ледяной ад. Война уже началась — и теперь мне был бы расстрел без суда, если б поймали. Нас обкладывали умело, как волков — товарищи исчезали, один за другим. И мы знали, что рано или поздно — всех нас. Вождь нас спас — если бы он не приехал, и не началось, я продержался бы на воле полгода-год, не больше. Так вот вышло.

— А я вот на фронте, за отечество — где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой — себя сделать правильно. Чтобы готовым быть — когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется — я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься — с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся — и я с вами буду, как прежде. Встретились вот — и против стоим. И ведь никто не заставлял — отрекись. Никому — не продавался. И ни единой вещи не сделал — чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло — вот. Ты там — а я тут.

Как война началась, мне еще доучиться осталось — но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду — если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности — а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце — капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года — и ползком через фронт за «языком», и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил — не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал — иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром — когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть — заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели — до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два «Александра», положенные по статуту «за победу над врагом с меньшими своими потерями» — на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой — было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала — на Выборгский. Выхожу — на площади столпотворение. Говорят — Вождь приезжает — так и оказался я в толпе, в тот исторический день…

— Ты там был?! — перебил Итин — врешь! Почему тогда не встретились? Или ты после — наших давил, на баррикадах? Накануне я у отца ночь целую сидел, обо всем говорили, тебя вспоминали — почему отец ничего мне не сказал, если знал?

— Не знал он. Дурак писарь бумаги перепутал — извещение отец получил, что убит я. А я писать не стал — думал, радости больше, когда приеду. Вождя вашего, на танке видел — и тебя с ним. Кстати, танк был не тот, что вы там памятником поставили, видел фото в вашей газете — не новейший «сорок четвертый», а старая бэтешка. Я даже удивился тогда, неужели такие где-то еще остались, на третьем-то году войны? Не нашли, что ли — музейный экспонат?

Итин лишь пожал плечами. Это ж ясно, для воспитания масс — как прежде полководцу положено вести за собой армию, сидя на рослом статном жеребце, а не на тощей малорослой лошаденке.

— И тебя я видел — продолжил Младший брат — ты еще помог Вождю на башню влезть. Я несколько раз тебе крикнул — но шум был, и не протолкаться, хоть близко. Тут Вождь говорить стал — я слушал, и со всеми «ура» кричал, потому как был согласен. К стенке «жирных индюков» — мразь спекулянтскую, всех, кто на войне состояние нажил, а особенно Рыжего Чуба, публично сказавшего что если народ еще не мрет с голода, то значит, он имеет в тайне от казны какие-то доходы, пока не облагаемые налогом; до чего не везло нашей державе на премьеров. Неправедно нажитое — экспроприировать, то есть отобрать, и справедливо поделить. Новую власть выбрать, из своих, чтобы свобода и демократия. Умел ваш Вождь говорить — не отнимешь! Речь его ту, августовские тезисы — я сам после, на фронте, солдатам своим, по газете читал. И мне тоже — «ура» кричали.