Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Обученные, гады — подумал комиссар — ничего: и не таких били! С осторожностью — ведь боятся нас, даже безоружных!

— Не бойсь! — сказал ефрейтор — сперва вас спросят: коммунисты вы, или как? Мы не звери, лишнего греха не берем. Если не партийцы — может быть, еще поживете.

— Не поживут — сказал сержант — у обоих билеты нашли. У того партийный, у меньшого «сокола». Языки развяжут — в конце просто по пуле. А будут долго упорствовать — долго и помирать!

На месте сарая было пепелище. Сгорели еще две избы, забросанные гранатами вместе с защитниками; однако видимых следов ночного боя было на удивление мало. Скрытый яблонями, стоял восьмиколесный броневик, направив на дорогу ствол крупнокалиберного пулемета; двое солдат в пятнистом сидели и курили, свесив ноги в десантный люк. Еще один броневик перегородил улицу с другого конца деревни; солдаты сноровисто таскали канистры с бензином; кажется, какая-то техника стояла еще и за домами — видно было плохо. Занятые делом, пятнистые солдаты с автоматами мелькали по деревне то здесь, то там, заходили и выходили из домов, стояли у колодца, о чем-то говорили с мужиками. Амбар, куда сложили вчера собранное, был открыт, и там толпились мужики и бабы, волоча припасы по домам; стоял шум, вспыхивали споры, кто-то кого-то брал за грудки, замахивался кулаком. Бесчинства и разбоя не было видно — хотя солдатам армии эксплуататоров-буржуев полагалось грабить, насиловать, жечь и убивать, а трудовому народу — бросаться на врагов с вилами и топорами, или хотя бы сверкать ненавидящими взглядами, сжав кулаки.

— Товарищи, что же вы! — крикнул вдруг Гелий толкущимся мужикам — бейте белопогонную сволочь, чем можете: лучше умереть, чем жить в рабстве!

Никто не ответил — кто-то отвернулся, а кто-то усмехнулся злорадно. Гелий ждал за свои слова удара — или даже пули. Но ефрейтор лишь сказал лениво:

— Глотку не рви! На допросе сгодится. Еще орать будешь — горло сорвешь. Или просить — чтобы добили.

— Командир наш сначала всегда вежливо — усмехнулся сержант — будто интересно ему, совесть у вас еще осталась? «Вы в самом деле коммунист — или вас оговорили?» Послушает — а затем такое прикажет, что даже нам, грешным и все повидавшим, иногда не по себе. Не звери мы — бывает, честно предлагаем: отречешься, в подтверждение тайну какую выдав, или своего в расход — отпустим под слово больше против нас не идти. А коль уж сам выбрал иное — наша совесть чиста. Сам знал, на что шел.

Их подвели к церкви — тому же месту, где вчера крестьяне слушали речь. На ступенях церковного крыльца сидел человек в таком же пятнистом, как все солдаты — лишь с висящим на поясе парабеллумом и офицерским планшетом. Лицо его было страшным — похожим на оскаленный череп.

— В танке горел: жаль, что до конца не сгорел, сволочь! — подумал Итин — раз нас вместе привели, значит будут друг перед другом бить, как жандармы любили делать.

Против ожидания, первым вперед вытолкнули Гелия. А комиссар остался поодаль под охраной сержанта. Главарь оглядел Гелия с ног до головы, и приказал:

— Говори. Разрешаю. Сразу не убью — не бойся.

Гелию было страшно. Еще и потому что он не мог видеть старшего товарища, оставшегося за спиной. Зная, как подобает вести себя бойцу революции, Гелий хотел прокричать в лицо врагу что-нибудь вроде:

Но голос подвел его, в первый же миг сорвавшись на кашель. Враг усмехнулся и сказал:

— Бодришься, герой — это хорошо. Потому что чем больше гонору снаружи — тем больше страха внутри. Честно отвечай — боишься? Ну?

Гелий не мог говорить — язык будто свело. И кивок головой вышел совершенно непроизвольно.

— И правильно боишься — сказал горелый главарь — это ведь все правда, про отрезание ушей, пальцев, и всего прочего, а также каленое железо и шомпола. Такие уж мы мерзавцы и палачи. И очень любим ставить научные эксперименты, как например — живот тебе разрежем, без всякого наркоза, чтобы глянуть: там высокие идеи, или такое же дерьмо, как у всех? Или полведра бензина — определить, кто ты есть: человек, который звучит гордо, или топливо живое для костра? После твой труп в канаве будут жрать бродячие псы — а мы уйдем дальше, жить и творить свои грязные дела. Сколько передо мной стояло — ваших.

Он взял лежащую рядом полевую сумку. Она была доверху набита красными книжечками — теми самыми, какие носят у сердца.