Дмитрий Бондарь: Ничего личного

Вот сам посуди — сейчас азиатские биржи закрылись, а деньги мы с них еле успели выдернуть, чтобы успеть к открытию американских. А был бы у нас банк с филиалами повсюду — это была бы рядовая операция, без всех этих хитрых заморочек. Сидели бы там люди, зарабатывали бы деньги, и никто не сказал бы нам плохого слова. Да и пора нам уже задуматься о том, как размещать капитал после того, как…

Захар задумался минут на двадцать.

— Знаешь, что-то в этом есть, — ответил он, опять прикладываясь к бурбону. — Только не один банк, а три, чтобы можно было гонять бумаги между своими. И еще небольшую региональную биржу. Где-нибудь на Филлипинах.

— Ты наконец-то начинаешь думать! — похвалил я друга. — Но все нужно делать последовательно. Сейчас, если мы все правильно просчитали, общий доход от наших эволюций составит миллиардов двадцать пять — двадцать семь. Представляю себе глаза наших брокеров. Какой там Сорос с миллиардом фунтов за день!

— Сорос — это который из лондонского Квантума? А что с ним такое?

— Через пять лет без одного месяца — в сентябре 1992 — обвалится английский фунт. Винить в этом будут несчастного венгра, якобы заработавшего на этом движении миллиард то ли фунтов, то ли долларов. Но это все лабуда. Реклама и самопиар. Люди любят громкие слова, страшные подробности и прочую белиберду. Там на самом деле история длинная. И началась она, как ни странно, с развала Советского Союза, объединения Германии, действий немецкого Бундесбанка, не пожелавшего снижать учетные ставки — они боролись таким образом с инфляцией. Фунт будет падать две недели, даже почти три — а не только в «черную среду». И пятью ярдами фунтов, что будут в тот момент у Квантума, его так низко не уронить. Кстати, гораздо динамичнее фунт падал не против немецкой марки, в которой сидел Сорос, а против доллара, где никакого Квантума не было. Там многие погрели руки. И больше всех — американские и английские банки. Но главным героем и виновником назначили венгерского еврея. Да и то верно: настоящие деньги любят тишину.

Захар одобрительно хмыкнул:

— Его нужно купить.

— Сороса? — теперь чуть я не подавился. — Он-то нам зачем?

— Не, не Сороса, — замахал руками Майцев. — Банк нужно купить. С солидной историей, с хорошей сетью филиалов, чтобы не выглядеть белыми воронами и нуворишами — таким не очень верят. И биржу на Фиджи. Маленькая, свободная, за небольшую премию тамошние власти позволят нам делать все, что угодно. Сколько мы отдадим Павлову?

— Я обещал удвоить его капитал.

— Значит, восемнадцать. И останется примерно столько же. Если не торопиться и все хорошо взвесить, то можно купить и банк, и Фиджи. Целиком.

Мы не договорили, потому что следовало звонить и выбрасывать на открывшуюся биржу в Нью-Йорке те деньги, что уже появились от операций на азиатских и европейских площадках.

Еще часа два мы отдавали бесконечные распоряжения нашим девчонкам: к Эми, Линде и Марии мы взяли еще двух — романтичную, но исполнительную Джоан и педантичную и упрямую Марту — внучку немецких переселенцев из Висконсина.

Все распоряжения были отпечатаны на бумаге заранее, и теперь мы все всемером только звонили-звонили-звонили.

К середине дня наступило временное спокойствие: все распоряжения переданы, задачи розданы, оставалось лишь ждать вечера. Захар с Линдой ушли в китайскую забегаловку на первом этаже здания — перекусить. Остальные обедали на рабочих местах.

К четырем часам вечера падение стало затормаживаться, и я бросился в скупку: наш офис опять наполнился телефонными трелями, командами, криками и проклятьями. Однако все деньги в дело не пошли. И вот почему.

Сидя перед мониторами Bloomberg'а, мы поняли одну истину: в мире нет самостоятельных рынков. Все они поголовно зависят друг от друга, и все в большей мере — от американского. Он единственный был более-менее самостоятельным. В силу своей величины и исторических традиций. Ежедневно можно было видеть, как движения индексов на любых региональных площадках повторяют то, что происходит на американских. Если упал на пару процентов какой-нибудь сводный индекс на бирже в Гамбурге — все отреагируют на это вяло — как на малозначительный эпизод, но если такое же произошло в Нью-Йорке — весь мир послушно отработает это снижение и даже с большим усердием: местные биржи легко могут показать не два положенных процента, а три или пять. Если приложить графики изменения основных эмитентов — «голубых фишек» — с Токийской биржи к такому же графику с Лондонской, вы с удивлением обнаружите, что они практически одинаковы. Если падают — то все вместе, если растут — то тоже не вразнобой. Исключения крайне редки и вызваны, чаще всего, какими-то локальными потрясениями — вроде решения суда о разделении компании на несколько частей по требованию антимонопольного комитета или заявлением Правительства о снижении экспортных пошлин на продукцию, выпускаемую каким-то предприятием или целым сектором экономики.