Андрей Дмитрук - Битва богов

В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.

Древесно-темный высохший Панду, слуга туземец с карими лемурьими глазами, — лучший осведомитель, — сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом — белобрысый курносый мальчуган Варуна с вечно растерянной физиономией; заросший железной щетиной угрюмый замначпоста Дэва, по прозвищу Волк, и бледный тонкогубый Матали, водитель бронетранспортера, — кожа Матали никогда не загорала. Рудра — старый, толстый, грубыми складками на лице схожий с носорогом — нетерпеливо стукнул по столу и стал распределять обязанности. (Говорили, что происки недругов лишили старика блестящей должности в метрополии). Морщились, мычали недовольно, когда Рудра послал переодеваться в парадную форму, — даже мысль о душном кожаном футляре с побрякушками в такую ночь была нестерпимой. Застегивая воротники и ремни шлемов, бранились безотносительно или поносили солдатскую жизнь. Упрекать Круг, даже молча, никому не приходило в голову. Прикидывали только, в меру фантазии, что за странный груз может везти караван в эти забытые богом земли.

…После полуночи над озером взмыли тучи орущих фламинго. Метались до рассвета, осыпая перьями и пометом воду, нахмурившийся лес, мертвые от страха деревни. Надрывный гул и свист волнами докатывался до манговых зарослей большой реки. Единственной посадочной площадки оказалось недостаточно, солдаты жгли многоверстную цепь костров. Впервые от сотворения мира прокаленная неистовым солнцем, поросшая жесткой ржавой травой равнина принимала целое стадо грузовых воздушных кораблей. Первым распахав девственную землю, почти до леса докатился пузатый заправщик, полный топлива. Раскинув черные крылья, сопя турбинами, подруливали к нему прибывающие грузовики.

Индра и Варуна, ослепнув от прожекторов, оглохнув и охрипнув, подгоняли солдат, тянущих шланги к бакам. Экипажи не открывали люки — никто не выходил, только падали с крыла, как удавы, жаждущие шланги. Грузовик, заправившись, ревел сыто и глухо, разворачивался (солдаты едва успевали отбежать из-под сопел) и уходил, покачивая боками, на взлет. Красные и белые огни, мигая, исчезали в направлении северных гор. До рассвета проводили около сотни машин.

По изрытому полю, не щурясь на бешеный мечущийся свет, бесшумным пауком бегал с кувшинами темного ледяного пива коричневый Панду.

Ночью после величавой, богато обставленной церемонии посвящения с Вирайей говорил огромный, тучный старик в пурпурном плаще — тот самый, что под звуки труб и хора навесил ему цепь с золотым диском. Старик был иерофантом — членом Ложи Бессмертных, совета всемогущих, всезнающих правителей Внутреннего Круга. В ложе председательствовал сам Единый.

Беседовали, как равные, сидя в креслах, обшитых черным бархатом. Черным была задрапирована вся маленькая комната, включая пол и потолок; среди фестонов пылали два-три букета алых роз. Старик сидел, дружески улыбаясь; перед ним горел матовый светильник на низкой подставке. Вирайя жадно рассматривал залысую, шишковатую голову иерофанта, его старчески разбухший нос, изрытые щеки, свисавшие по бокам мясистого подбородка. Эти глубоко посаженные, водянистые глазки под жирной складкой бровей — неужели они чуть ли не каждый день видят живого бога? Детский суеверный трепет пронизывал Вирайю, он сидел напряженно прямо на краешке кресла, сложив руки, как прилежный школьник. Близилось разрешение загадки: почему двадцативосьмилетнему архитектору оказана неслыханная честь, которой до глубокой старости добиваются тысячи адептов Внешнего Круга, а удостаиваются лишь единицы, да и те зачастую по причинам, скрытым от смертных?..

Явно угадав мысли новичка иерофант ласково сказал:

— Мы храним немало тайн, об этом ты догадываешься.

— Да, Бессмертный.

— Так. Поэтому ты не должен удивляться, что бы ни услышал от меня. Даже если это будет превосходить всякое воображение. Вернее, привычный тебе предел воображения.