Леонид Смирнов: Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

В одном из писем к своему брату Тео голландец Винсент Ван-Гог, перебравшись во Францию и познакомившись там с новыми веяниями в живописи, признавался: «Первым делом я высветлил свою палитру». Не знаю, сколь осознанно, но тем же самым на протяжении последних лет занимался и Смирнов. Надо сказать, даже в первых, ранних своих произведениях он видел окружающий мир без упрощений, ощущал его противоречивость, запутанность, невозможность окончательного постижения управляющих им законов. Однако поначалу это загоняло смирновских героев в тупик, во внешнюю, событийную, или внутреннюю безысходность, преодолеть которую удавалось и не всегда, и не до конца. Настоящее представлялось страшным, а грядущее жутким — настроение, чрезвычайно характерное для отечественной литературы последних полутора десятилетий. И понадобилось преодолеть немалый путь по склонам той самой потаенной, «внутренней» горы Белой Тени, чтобы осознать: в сущности, так было всегда и, наверное, всегда будет — в любом мире, будь то в реальном, будь то в сколь угодно несхожем с ним альтернативном; главное — обрести равновесие и шагать в будущее с открытыми глазами, потому что страх — порождение невидящих или зажмуренных глаз, закрытых всякому свету.

Смирнов приводит к этому Игоря Пришвина — но не забывайте: все, чем наделяет автор героя, он предварительно должен нажить сам.

Андрей Балабуха

Эти истории могут показаться вам странными. Слишком странными, а значит, недостоверными. Но поверьте мне на слово — все так и было на самом деле. Так и было… Так и было… Словно стучат вагонные колеса, а мы едем, едем в туманную даль, в чернильный ночной мрак, в ослепительный солнечный свет — туда, где нас пока нет, туда, где мы будем наверняка. Если нас не сумеют остановить на полдороге. А нас непременно попытаются остановить, ведь мы там не нужны, мы нигде не нужны. Мы — лишние, мы — изгои, нас любят только ближние наши, да и то не всегда. Но мы прорвемся, прорвемся во что бы то ни стало. Нас не остановить никому и ничему, потому что мы — последняя надежда этого больного, но достойного выжить мира. Надежда, как известно, умирает последней, а последняя надежда — она не умирает никогда.

На старике был зеленый армейский плащ. Собака вцепилась в его подол и тянула, мотая головой. Ткань трещала, но не поддавалась. Старик отбивался длинной палкой с бронзовым набалдашником. Когда он попал псу по черепушке, тот осел на брусчатку (передние лапы разъехались и больше не хотели держать), но зубы так и не разжал.

Два других пса напали спереди. Наскакивали, пытаясь вцепиться в ногу или дотянуться до живота. Набалдашник снова и снова обрушивался на их лапы, морды, ребра, но поверженные было псы тут же поднимались с асфальта, отряхивались, будто побывали в воде, и снова бросались в бой.

Помахивая полевой сумкой с учебниками, я шел из гимназии по улице Большой Блинной, Старик оборонялся на перекрестке соседней — Малой Блинной. Соединял эти улицы переулок Бастрюкова, названный так в честь купца, который в прошлом веке то ли спас Кедрин от пожара, то ли, наоборот — едва не спалил город.

Я чуть было не промахнул мимо. Старик не взывал о помощи, псы, на удивление, не рычали и не лаяли. А я задумался о своем — долгожданный чемпионат города по рукопашному бою среди юношей не давал покоя. Отец запретил мне участвовать: «Ты слишком хорошо подготовлен. Нечестно будет маслать этих детишек». И спорить с ним трудно, и согласиться невмочь.

Но, уже оказавшись за угловым кирпичным домом с вывеской «Каменские самовары», я затормозил: картинка, пойманная краем глаза, дошла-таки до сознания. Крутанулся на каблуках и кинулся обратно. В нескольких окнах я заметил лица, но никто не спешил оставить надежные стены и прийти к старику на помощь. Интересно, хоть полицию-то вызвали?