Елена Крюкова - Беллона

Ехали долго. За время пути многие умерли. Наконец остановка, велят выходить! Вышли. Видим низкие бараки. Люди бормочут: "Ощьвенчым, Ощьвенчым". Идем к баракам. И на нас сверху падает медленный снег. Я уже немного понимала немцев. Они зло говорили, как вороны каркали: вот русские приехали, и привезли с собой снег, тут у нас снега не было столько лет!

А я иду по снегу босая. Дедушкины лапти все износились до дыр, и я их выбросила. Гляжу, а многие люди идут босиком. Немцы дали нам деревянные чоботы.

Мы привыкли к колючей проволоке и к перекличкам. Старших детей гоняли на завод. Они делали там кирпичи, возили вагонетки.

А еще я привыкла к тому, что вокруг меня то и дело умирают люди.

Я все думаю: а когда же я умру?

Я из веточек сделала игрушечную коляску, из старой ваты сваляла маленькую куклу. И в нее теперь играю. Пою ей, как мне бабушка пела: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя! То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя!".

1 февраля 1943

Над нами издеваются, нас бьют. Плохо кормят. Женщины плачут по ночам, кто тихо, кто навзрыд. Мы знаем, что все мы однажды сгорим в страшной печи, она называется крематорий, только не знаем, когда.

Ко мне под бок ночью подлезает рыжий мальчик. Он такой рыжий, аж красный. Он шепчет мне: "Ника, я в тебя влюбился!" А я вижу, что он все держит за руку тихую девочку Лизу. А Лиза от него отворачивается. И берет за руку другого чернявого кудрявого мальчика, я не знаю, как его зовут.

И я говорю рыжему: "Рыжий, уйди! Мы все завтра умрем".

А он мне: "Я все равно в тебя влюбился. Мы убежим на свободу, и я на тебе женюсь".

А я ему отвечаю: "Мы никогда не убежим на свободу, нас застрелят сразу же, когда мы побежим. В беглецов стреляют".

А он молчит, ничего не говорит, только сильнее жмет мою руку и весь прижимается ко мне. Мне кажется, ему просто холодно, и он хочет согреться. И тогда я обнимаю его одной рукой, а другой глажу по кудлатой рыжей голове. И он закрывает глаза, у него по горячим щекам текут слезки, он дрожит и бормочет: "Мама, мама, заверни меня в одеяло, я весь замерз". И я понимаю, что он захворал и бредит.

И я выхожу из барака, набираю в пригоршню снега, растапливаю его в ладонях и эту талую воду приношу рыжему, попить. А он шепчет: "Мама, мама, Никитушка замерз, так замерз, все кишочки у него замерзли, все сердечко. Мама, Никитушка уже умер, и ему так хорошо на небесах, только очень холодно, очень, очень".

[нюрнберг]

Небольшой, обитый деревянными плахами, чисто вымытый зал дышит смолой, чернилами и торжественной скорбью: все состоит из углов, досок, скамей и трибун, а люди здесь - что люди? - так, живой антураж. Пошуршат, надоеды, черные тараканы, и уползут. А дом будет стоять, и зал - чистотой сиять.

Вранье. Любой дом можно разрушить. Взорвать. Расстрелять.

С землей сровнять.

Вся Европа в развалинах. Человек - такая ловкая юркая букашка, рабочая жизнеспособная скотинка: дай ему время, все отстроит. Заново возведет, опять родит. Неугомонный человечек. Рукава засучит - и вперед. То оружие на заводах собирает, снаряды и танки; то жирное белое масло в фольгу заворачивает, печенье фасует по хрустким пакетам. То смерть сам себе печет, то жизнь мастерит. И продает. Продает. Главное - продать.

Деревянная коробка наполнялась людьми. Скоро все скамьи, сиденья, стулья были заняты; люди сидели, за неимением мест, на деревянных голых ступенях. Это тебе не концертный зал, с красными коврами, с бархатными креслами. Иная тут музыка звучит.

Есть музыка смерти, как музыка жизни.

Люди за всю войну наслушались ее; чуть не оглохли.

А счастье быть глухим, слепым, хромым, немым - и все же - жить.

За столом - обвинители. В зале - обвиняемые.

Глаза людей глядят на них.

На тех, кто давал им смерть на завтрак, обед и ужин.

Кто впускал смерть в ящик радио, и она пробивала череп навылет.

Доказательства все предъявлены. Смерти выкрикнуты в лицо. Прокручены серыми, грязными, исцарапанными кинолентами. Брошены на столы судей сотнями тысяч обручальных колец, снятых с рук убитых евреев, миллионами вырванных изо ртов у поляков и французов золотых зубов, тоннами срезанных на парики женских волос - смешливые итальянки, суровые чешки, скуластые немки, румяные русские девки, где ваши косы?

Где жизни ваши, дети?

Полный враждебно молчащего народа зал уже видел этот серо-бело-черный кадр: лежит на земле мальчик, разбросал руки. Вместо ног у мальчика - кости, вместо рук - тонкие ветки. На ксилофоне ребер играет ветер. Только голова большая и круглая, и глаза глядят в светлое небо, и глаза моргают. Живой. Смотрит. Видит.