Михаил Харитонов - Путь Базилио

Скучающему Арлекину только и оставалось, что разглядывать окрестности: аккуратные деревянные домики, выпасы, буколические стожки сена под навесами, девичьи попонки, сушащиеся на вычурных чугунных оградах. Небо с крохотными кружевными облачками, едва прикрывавшими оголённую синеву, обещало жаркий день.

Пару раз их обогнали. Сначала на рысях пронёсся мартыхай в зелёном бархатном костюмчике, с толстой сумкой на ремне — курьер или почтальон. Першерон-заводила крикнул ему вслед какую-то грубость, кони дружно заржали. Мартыхай до ответа не снизошёл — лишь приподнялся в стременах, открючил хвост, трубно взбзднул и умчался. Мартышачья вонь ударила коням по ноздрям, першероны зафыркали и сбились с ритма, коренник затейливо матерился и орал что-то вроде «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!» Даже Пьеро на минуту вышел из своего обычного транса и заблекотал:

— Сон мне… жёлтые огни… от лютой-бешеной хуйни… ослобони, ослобони! — после чего шмыгнул носом, подбирая сопли, и что-то быстро-быстро залепетал. Арлекин решил было послушать — вдруг у поэта снова проснулся Дар и он сейчас прозревает грядущее — но быстро понял, что Пьерик просто не в себе и несёт ахинею.

Потом из проулка выкатилась запряжённая рыжим жеребцом коляска-тильбюри. В ней лежала юная пинки, розовая и счастливая, с васильками и маками в уложенной золотистой гривке. Дамочка с коляской окинула Карабаса и его компанию насмешливым взглядом, свистнула, и её жеребец задвигал копытами с удвоенной скоростью. Юличка презрительно фукнула.

Карабас не обращал на все эти мелочи ни малейшего внимания: сгорбившись и нахлобучив капелюш на самые уши, он курил сигару и думал думу, судя по сдвинутым бровям — давнюю, невесёлую.

Наконец домики кончились. Осталась дорога, пыль, трава, да легкомысленные рощицы по краям. Солнце поднялось и стало ощутимо припекать. Арлекин подозвал бэтмена и попил из него солёненькой водички. Больше было заняться нечем. Он попытался вздремнуть, но безуспешно: слишком трясло.

Першероны исполнили весь свой нехитрый песенный репетруар и начали по новой про заняшенных ребят, когда, наконец, показался Цимес.

Строго говоря, местечко не тянуло даже на деревеньку или сельцо. Скорее уж это был большой хутор: несколько домиков, длинный сарай, огороженный высоким забором из сетки-рабицы, какая-то будка с вытоптанной дорожкой — то ли сортир, то ли кормушка. И, конечно же, калуша. Она нависала над всей этой мелкой житейщиной, как огромное яйцо — вовсе не птичье, а, скорее уж, яйцо в смысле мужской железы: тяжёлое, мясистое, похабное.

Першероны довезли карету до края дороги и встали, пофыркивая и мотая гривами. Поняша вышла — точнее, спрыгнула — первой, потом слез Карабас. Каретные рессоры благодарно застонали, освобождаясь от груза.

Арлекин оставил бормочущего Пьеро — тот бухтел про какие-то дубы и грибы, а может статься, и про то, что дубы грубы, разобрать это было невозможно, — и побежал за бар Раббасом.

Лениво закрипела дверь ближайшего к дороге домика, и оттуда выбрался, щурясь на солнце и зевая во всю пасть, старый хомяк с седым хвостом и просвечивающими залысинами на морде. Сивая копна волос, стриженная под горшок, свисала на морду, закрывая маленькие подслеповатые глазки. Левой лапою он опирался на массивный посох с гнутым навершием.

Увидев поняшу, хомяк поклонился в пояс — почтительно, но без подобострастия. Арле сообразил, что хомяк не обращён, и удивился этому обстоятельству: незаняшенный электорат в Вондерленде попадался нечасто. Юличка, однако, лишь слегка повела ушами, что можно было принять за приветствие.

— Ну как, Африканыч? — осведомилась она довольно дружелюбно.

— Ить, барыня… — снова склонился хомяк, — вы нащщот нас не сумлевайтесь, службу служим, дело делаем, матушку соблюдаем как положено, — он покосился на калушу.

— Сегодня родит? — поняша пристукнула копытцем.

— Ото ж! Как есть сёдни должна разродиться, — старик судорожно зевнул, деликатно прикрывшись волосатой лапою. — Хотя, енто, тут дело такое… — старик смущённо замолк, не зная, как продолжить.

— Какое? — вклинился в разговор Карабас и уставился на хомяка — видимо, залез ему в голову.

— Старенькая она ужо, — справился, наконец, со своими мыслями Африканыч. — Трудненько ей родить. Да и от кого рожать-та? Уёбища хилые стали, хромосома в них не та. Вот в раньшее время — то были уёбища! Сила! Стать! К примеру сказать, жил у меня злопипундрий двурогий со семью мудами. Ебуч был — страсть! Как спущу его с цепи, — он показал лапой на сарай, — так, значицца, все нижние ятла у матушки нашей зараз огуляет! И пупицы от него рождались ядрёные, крупные, а умищща, умищща-то в них было — за сто двадцать переваливал!