Ричард Матесон - Путь вниз

– подумал он. Нет, это его не волновало.

С тех самых пор, как он стал совсем маленьким, ему постоянно приходилось убегать. Он спасался бегством от насилия, физической расправы, которые ему несли мужчина, мальчишки, кошка, птицы и теперь вот паук; но что было ужаснее всего в его бегстве – он убегал и разумом: от жизни, от своих проблем и страхов; отступал, пятился, уворачивался, поддавался, сдавался, капитулировал.

Он все еще жил, но было ли его существование разумным, или оно было лишь инстинктивным выживанием? Да, он все еще боролся за еду, воду, но, может быть, эта борьба была просто неизбежной, раз уж он выбрал выживание?

И главное, что ему хотелось знать: был ли он самостоятельной, что-то значащей личностью? Был ли он индивидуальностью? В чем заключался смысл его существования? В том, чтобы выжить?

Этого он не знал, не знал. Возможно, что был невежественным человеком, который смотрит правде в глаза. Но не менее возможно и то, что он был лишь бледной тенью того, что называется человеком, и жил лишь по инерции, благодаря толчкам извне; им что-то двигало, а не он двигался сам, по своей воле; его что-то заставляло искать и бороться, а не он сам избирал этот путь.

Скотт не знал, как было на самом деле. Он спал, свернувшись калачиком, дрожа всем телом от холода. Он был уже не больше зернышка – и все никак не мог найти ответа на мучившие его вопросы.

Он встал и настороженно прислушался. В погребе было тихо. Паук, должно быть, вернулся в свои владения. И уж точно, если гадина все еще хотела убить Скотта, она уже снова пробовала залезть в картонку. Но он, вероятно, спал очень долго и крепко и ничего не слышал.

Почувствовав, что горло опять болит, Скотт поморщился и сглотнул. Его мучила жажда и голод. Осмелится ли он еще на один поход к водогрею? Скотт тяжело выдохнул. Вопрос был праздный, ведь просто-напросто больше ничего не оставалось делать.

Пошарив вокруг себя, Скотт нащупал толстую, холодную, как лед, булавку.

Взял ее в руки и, ощутив ее тяжесть, удивился тому, как легко орудовал ею вчера. Возможно, помог страх. Обеими руками Скотт поднял булавку и поместил ее у правого бедра. Выбираясь из швейной коробки и двигаясь по уходящей из-под ног, как зыбучие пески, горе белья к прорехе в стенке картонки, Скотт правой рукой волочил за собой булавку. Ее он сможет без труда схватить двумя руками и снова использовать как оружие, если появится паук. Впервые за много недель у него появилось ощущение относительной безопасности.

Подойдя к отверстию. Скотт осторожно высунулся и посмотрел сначала вверх, потом по сторонам и, наконец, вниз. Паука нигде не было видно.

Скотт задышал чуть спокойнее. Просунул булавку в отверстие и, задержавшись лишь на миг, сбросил ее вниз. Булавка звякнула об пол и, откатившись на несколько футов, замерла. Торопливо Скотт выскользнул из картонки и прыгнул вниз. Когда он приземлился на пол, вновь с хрипотцой запыхтел водяной насос. Скотт, застигнутый врасплох этим звуком, схватил булавку в руки и встал так, будто изготовился отбивать нападение паука.

Но никто на него не нападал. Он опустил свое сияющее копье и, снова переложив его к правому бедру, направился к водогрею.

Выйдя из огромной тени топливного бака, он попал в бледный свет угасающего дня. За затянутыми тонкой дымкой окнами царил полный покой.

Скотт прошел мимо больших колес косилки, поглядывая настороженно, не притаился ли за ними паук.

Наконец он вышел на открытое пространство и направился к находившемуся уже недалеко от него водогрею. Скотт посмотрел на холодильник, и перед его мысленным взором встала газета, лежавшая там, наверху. И еще раз он пережил приступ ярости, случившийся с ним во время вторжения в его дом корреспондентов. Его поставили в туфли, которые были ему велики уже на пять размеров, и Берг сказал:

– Вот, дружище, ты как будто вспоминаешь то время, когда мог их носить.

Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с висящим на двери комплектом его старой одежды. Потом он стоял рядом с развернутой рулеткой, а огромная рука Хаммера, влезающая в кадр, показывала на отметку его роста. Потом его осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что расторгнет подписанный с газетой контракт, независимо от того, нужны ли деньги или нет, возненавидит его Лу за этот поступок или нет.