Дмитрий Шатилов - Нф-100 - Изобретатель смысла

Румбаев же было человек пятьдесят. С десяток самых наглых набилось в кухню, остальные разбрелись по дому, ломая мебель, пачкая обои и оставляя повсюду грязные отпечатки ног. Батя между тем продолжал чавкать, словно ничего не происходило, да так громко, что у предводителя бунтовщиков, Тонкаса, не выдержали нервы.

- Что - вкусно? - спросил он, закипая. - Последний раз жрёшь, больше не получится.

Батя не ответил. Выудив последнюю завитушку лапши, он поднял миску и обрушил себе в пасть настоящий водопад бульона. Повалил аппетитный пар, и конгары в свите Тонкаса стали облизываться: для них, словно для детей, растворимая лапша была настоящим лакомством, редким изысканным деликатесом. Кое- кто из них надеялся, что Батя допьёт не до конца, но тот был упорен, и через какую- то минуту бульон до последней капли оказался у него в брюхе.

- Там горбушка валяется, - обратился Батя к Тонкасу. - Дай- ка её сюда!

Сказал он это столь повелительно, что Тонкас против воли послушался. Получив горбушку, Батя принялся собирать ею остатки бульона и крошечные частички лапши, которые не мог зацепить ложкой. Занимался он этим до тех пор, пока не выскоблил миску досуха.

- Ну вот и пожрал, - сказал он, отложив ложку. - А ты, Тонкас, пошёл вон. И шоблу свою с собой забери.

Хоть Тонкас и терпеливый был конгар, однако на это и он обиделся.

- Что же ты, Конкас? - сказал он. - Мы к тебе по- честному, а ты вон как - зазнался, грубишь, ведёшь себя по- хамски... Честное слово, можно подумать, что тебя каждый день убивать приходят!

Сказал он это с такой искренней болью, что Батя смягчился:

- Ну, хорошо, хорошо, не каждый, - сказал он. - За что хоть убивать- то будете?

- А не знаю, - пожал плечами Тонкас. - Как управимся, придумаем что- нибудь.

- Постфактум, что ли?

- Да хоть бы и так.

- Нет, так я не согласен.

- Почему это?

- Да вот не согласен, и всё.

- А как ты хочешь?

- А так: чтобы ты здесь и сейчас объявил, почему ты меня хочешь убить, и за что.

- И что тебе это даст? Всё равно помрёшь ведь!

- Хоть помру, зато знать буду.

- Ладно, - сдался Тонкас. - Вот тебе причины. Ты - вождь, мы - народ...

- Ну и?

- Не перебивай! Ты - вождь, мы - народ, а потому... потому... потому имеем право! Надоел!

- Так, - сказал Батя, нащупывая под столом рикайди . - Значит, хочешь Подвиг совершить? Героем стать, Героем Геройствующим, Освободителем Женолюбивым?

- Да вроде как, - согласился Тонкас. - Ну, так что, устраивает тебя такое объяснение?

- Устраивать- то устраивает. А если я так скажу: не Подвиг ты совершишь, а Предательство, не Прославишься в Веках, а Опозоришься Хуже Некуда?

- Ну, прямо и Опозорюсь, - не поверил Тонкас. - Это почему?

- Потому, - сказал Батя, - что ещё древние греки считали, что трагедия возвышает человека.

- И что же?

- А то, что убив меня, ты меня возвысишь.

- Чушь! Докажи!

- Доказываю. Вот я живой - Тиран и Мучитель. А вот я мёртвый - Храбрец, Мученическую Смерть в Неравном Бою Принявший. Вас здесь человек пятьдесят, не меньше - значит, меня ещё и наградят посмертно, за отвагу. Вот так вот. Сколько я изучал человеческую историю, всегда так было. Память - что людская, что конгарская - это, мой дорогой Тонкас, искуснейший декоратор. Вот что я, к примеру, сделал в жизни плохого?

- Да всё, - ответил Тонкас. - Что ни возьми, всё - мерзость.

- Верно, - согласился Батя. - Но потомки рассудят иначе. Они так скажут: может быть, он и был жестоким, подлым чудовищем, зато как любил животных, а уж в цветочках души не чаял. А что касается боли, страданий, которые по его милости претерпели наши прадеды, так мы их ощутить не можем, а потому и обсуждать подробно не будем. Сосредоточимся на положительных аспектах. Был Конкас из Румбы доблестный воин, государственный человек, женщины его любили, и уважали мужчины, да нашёлся какой- то Тонкас, душонка низенькая, до гадостей охочая - и убил из зависти. Так и рассудит нас история, уж в этом можешь мне поверить. Не быть тебе Героем Геройствующим, как ни крути, так что напрасно ты затеял убийство. Дело это пустое и зряшное - вот, лучше мусор вынеси.

И так он это убедительно сказал, что не успел Тонкас и глазом моргнуть, как вместе с товарищами очутился на улице, а вокруг них - чёртова пропасть мешков, таких вонючих, хоть нос зажми.

Завыл тут Тонкас от досады, пнул ближний мешок, а оттуда и ватные палочки использованные, и селёдочные головы, и ведёрки из- под мороженого, и протухшая кабачковая игра.

Обдало Тонкаса смрадом, и потерял он сознание, очнулся же не Героем и Освободителем, а Тонкасом Помоишником, Тонкасом Смрадным, и ничего ему больше в Румбе не доверяли, кроме как чистить трижды в день выгребную яму. Сам он, правда, быстро с этим смирился, и даже сочинил стишок, который распевал потом дни напролёт: