Лев Успенский: Эн-два-0 плюс Икс дважды

ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН

(баккалауро)

Селя Проектор оторопел. Едва встретив в институте нашего бородача, он кинулся к нему:

- Скажите, коллега... Это случайно не вы? Шишкин не сморгнул глазом. Взяв на секунду брошюрку в руку, он равнодушно положил ее на стол.

- Почему - случайно? Я! Старье! Не интересно. Всё будет иначе, ответил он.

Естественно, на него насели:

- Слушайте, Шишкин, но почему же? Почему Мантуя? Почему итальянский язык? Расспросы ему не понравились.

- А не всё ли равно какой? - пожал он плечами. - Ну, Мантуя... Это мне _Гаврила_Благовещенский_ устроил...

Мы так бы и остались в неведении - кого он так именовал, если бы некоторое время спустя в институт не пришло на имя Венцеслао Шишкина письмо из Фиуме. На конверте был обратный адрес: "Рома, такая-то гостиница. Габриэль д'Аннунцио, король поэтов". Аннунцио по-итальянски и есть "благовещенье", а Габриэль д'Аннунцио был в те дни "величайшим", "несравненным", "божественным" итальянским декадентом. Это позднее он стал фашистом и другом Муссолини.

Мы так никогда не узнали, как и почему "баккалауро" свел знакомство со столь шумной и пресловутой личностью, о чем тот писал ему в письме, почему прислал с полдюжины своих фотографий с напыщенными и трудно переводимыми надписями. Но имя Венцеслао, так же как и звучное звание баккалауро, закрепилось за технологом Шишкиным навсегда.

Венцеслао был юношей среднего роста. Предки-цыгане наградили его тонкой, как у восточного танцора, поясницей, при сравнительно широких и мускулистых плечах. Руки и ступни ног у него были малы, точно у непальского раджи, но тонкими пальцами своими он, если находился меценат, склонный оплатить дорогостоящий опыт, без особого труда сгибал пополам серебряные гривенники.

К смуглому красногубому лицу его - интересно, что бы сказали о нем вы, коллега Берг? - по-своему шла большая, угольно-черная, без блеска, ассирийская борода. Зубы - реклама пасты "Одоль", на белках глаз и лунках ногтей чуть заметный синеватый оттенок... В те периоды, когда генерал Болдырев вспоминал о сыне, сын, одетый с нерусским небрежным щегольством, начинал походить на индийского принца, обучающегося в Кембридже: изучает "Хабеас корпус", но, едва кончив курс, вернется к своим женам, своим гуркасам и к священному крокодилу в пруду под священным деревом с белыми священными цветами.

Если же папаша менял настроение (что случалось чаще), Венцеслао быстро приходил в захудание. Ободранный, всклокоченный, весь в пятнах от всяких реактивов, он в такие дни проходил сквозь строй студентов, как сквозь толпу призраков, ему незримых. Он шел и с мотрел вперед глазами маньяка, случайно ускользнувшего из дома умалишенных. При первой встрече он показался нам малопривлекательным ломакой. Но скоро выяснилось, что дело обстоит сложнее. В его матрикуле царил удивительный кавардак. Там были - как и у вас, коллега Берг! - "хвосты" за самые первые семестры, а в то же время профессор Курбатов, далеко не такой кротости ученый, как ваш покорный слуга, - зачел ему сложнейшие работы последних курсов... Я ни на что не намекаю, нет, нет...

Случалось, баккалауро являлся мрачным на простейший зачет, высиживал в грозном молчании час или два, вслушиваясь в ответы, внезапно вставал и уходил. "Не подготовлен... Не смею отнимать драгоценное время..." Бывало, он резался не на жизнь, а на смерть с самыми свирепыми экзаменаторами, забрасывая их парадоксами, дерзил, говорил резкости и уносил всё же с поля боя завоеванную в битве пятерку. И когда его кидались поздравлять, сердито цедил сквозь зубы: "А, это все - чепуха!" Его давно уже перестали спрашивать: "А что же - не чепуха?" Если кто-либо новенький задавал этот вопрос, Шишкин прожигал его насквозь огненным взглядом. "Закись азота!" - с маниакальным постоянством, сразу утрачивая чувство юмора, бросал он. Так к этому и о тносились: "Пунктик!"

Черты его личности открывались нам постепенно и не вдруг: так дети подбирают картинки из причудливо вырезанных деталей. Узнали, что живет он где-то у черта на куличках, на Малой Охте или за Невской лаврой, снимает угол у хозяина. Нельзя понять: то ли он за стол и квартиру консультирует этого хозяина - гальванопласта и никелировщика, то ли договорился и в его мастерской проводит какие-то собственные опыты... И - чем дальше, тем больше - всё, что нам удавалось узнать о нашем Шишкине, пропитывалось дымкой ка кой-то таинственности.

На моем личном горизонте он некоторое время маячил вдали, "в просторе моря голубом". И вдруг, в роковой день, крайне заинтригованная Анна Георгиевна прошептала мне в прихожей: