Адам-Трой Кастро - Убежище

— Скажем, когда вошли Диямены.

У меня не было повода не поверить в искренность его слов.

— То есть когда они увидели Гарримана над трупом чудовища, забитого им насмерть?

— Да, тогда.

— Мне стало еще хуже. Как будто я вырвал свою душу. Я понял, что это конец. Мне хотелось умереть.

— Последний вопрос. Ваше решение о связывании — чье оно?

Он посмотрел на молчаливые фигуры по бокам, словно купаясь в своей любви к ним. Имитация способности любить их по отдельности, а не как олицетворения его личности, была столь безупречной, что я ощутила неизбежную душевную боль. Я могла лишь надеяться, что она не отразится на моем лице.

— Диямены, — произнес он, словно отец, гордящийся талантливыми дочерьми, — предложили объединить все, чем они были, с опустошенным мужчиной, находящимся на грани полного срыва. На протяжении месяцев, пока длились процедуры, это было единственным, что обещало ему надежду и не давало уничтожить себя. И в конце последней мыслью существа с единственным разумом было изумление перед тем, что во Вселенной нашлась хотя бы одна личность, способная на такое сочувствие.

Мои глаза вспыхнули. Я кивнула, прижала ладони к столу и встала, чтобы следующие несколько секунд смотреть на него сверху вниз. Он лишь моргнул в ответ. Я смогла уловить тот момент, когда до них дошло, что я победила. Иллюзорная пассивность Дияменов тоже исчезла, сменившись глубоким и полным презрением.

Меня охватила мрачная ярость:

— Признание вас не спасет.

И тут впервые Диямены ответили сами, а Гарриман промолчал. В отличие от голоса Порриньяров, в котором сливались оба пола, их голос оказался пустым и бесполым, более подходящим для виртуальной личности, нежели для реальной:

— Подозреваю, что я больше недостойна спасения.

Допрос продолжался недолго — по меркам женщины, которой доводилось допрашивать подозреваемых по десять или более часов. Но я почувствовала себя хуже, чем если бы меня ткнули ножом в живот — как будто некий разгневанный бог только что вырвал мне сердце. Пошатываясь, я добрела до ближайшей полки, где стоял кувшин с водой, и выпила три полных чашки, таких холодных, что каждая словно забила мне клин в череп.

Бенгид и Порриньяры ждали, пока я закончу, но по-разному. Порриньяры поняли все, что я здесь проделала. Они поняли в этом преступлении то же, что и я. Возможно, они даже осознали его худшие последствия. Но для ушей Бенгид допрос Гарримана прозвучал так же, как и все ее предыдущие допросы, не выявив больше того, что она уже знала.

Я не стала поворачиваться, чтобы объяснить ей что-то. Я стояла лицом к стене, ощущая, как вода в моем желудке превращается в кислоту, когда я прошептала слова, услышанные от Порриньяров во время расследования при нашей первой встрече. Слова, не подразумевавшие ничего, кроме дружелюбия, но означающие гораздо больше, когда речь шла о них двоих. «Нести бремя, слишком тяжелое для одного».

Секунда тянулась за секундой, пока Бенгид не произнесла:

— Я этого не вижу.

— Не видишь, — подтвердила я, не оборачиваясь, — и вряд ли могла бы увидеть. Но ведь ты никогда не жила со связанными людьми и не задумывалась о том, чтобы стать таковой. Этот феномен не часть твоей повседневной жизни, а лишь странная, пугающая и чуждая процедура, о которой ты не хочешь даже думать и уже тем более понять.

— И что?

— А то, что ты позволила Гарриману выдать признание, которое поведало тебе все, при этом ничего не раскрывая. И тебе ни разу не пришло в голову, что чистая правда, высказанная здесь, может скрывать другую правду, которая лежит на виду.

Я обернулась. Бенгид сидела с широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. Она догадывалась, что я обнаружила нечто ужасное, но не могла понять, что именно.

— Ты плачешь?

Верно, а я и не заметила. Я вытерла горячие слезы, превратив их в два одинаковых мазка на щеках, и сказала:

— Ничего удивительного.

— Бога ради, Андреа, да что с тобой?

Я глубоко вздохнула, снова вытерла лицо и ответила:

— По сути? В разнице между тем, что они не могли скрыть и знали это, и тем, что надеялись скрыть.

Она покачала головой:

— Ничего не…

— Да знаю я, что не понимаешь, — огрызнулась я. Мой голос дрогнул, еле заметно намекая на сдерживаемую истерику. — И не поймешь, пока я не продемонстрирую.

Я повернулась к Порриньярам — они стояли у дальней стены комнаты, глядя на меня с одинаковыми выражениями настороженности и беспокойства. Да, они понимали: что-то пошло не так. Они лишь не знали, насколько не так.