Пол Корнелл - Аргумент по-датски

— Впустите меня.

— Но что если…

— Если она меня убьет, невелика беда. Именно поэтому она не станет этого делать.

Гамильтон вошел в комнату, сформированную пространственными складками, изнутри отблескивающими белым для визуального удобства находящихся там. Он закрыл за собой дверь и уселся напротив.

Она вздрогнула под его взглядом: он смотрел совсем не так, как смотрят на незнакомую даму. Возможно, именно это подтолкнуло ее к узнаванию. Хотя, быть может, это ничего не значило.

Тело определенно принадлежало Люстр [1] Lustre (англ.) — глянец, блеск; также вид полушерстяной материи. Сен-Клер: коротко стриженные волосы, пухлый рот, очки, придававшие ее облику оттенок манерности, теплые, обиженные глаза.

Но ей никак не могло быть больше восемнадцати. Ее глаза подтверждали это; никакая косметика не могла бы добиться такого эффекта.

Это была та самая Люстр Сен-Клер. Та, которую он знал пятнадцать лет назад.

— Это ты? — спросила она по-енохийски. Голосом Люстр.

…Ему было четырнадцать, он впервые покинул Корк, отданный в Четвертый драгунский по договору, за долг отца, гордый тем, что наконец сможет выплатить его честной службой. Ему еще предстояло пообтесаться и заново пообточиться в Кибл-Колледже. Квартируя в Уорминстере и будучи до последнего дюйма кадетом-джентльменом, он был вынужден делить общество с людьми других классов, всегда готовыми посмеяться над его аристократическим ирландским акцентом. Они постоянно спрашивали, скольких тори он убил, а он терялся с ответом. Много позже ему пришло в голову, что надо было сказать им правду: ответить «двоих» и поглядеть, как они отреагируют. Он был салагой и очень страдал от этого.

Люстр принадлежала к тем молодым леди, в обществе которых ему было прилично показываться в городе. То, что она была старше, чрезвычайно льстило Гамильтону; к тому же она была молчаливой, робкой, неспособной взять над ним верх. Это позволяло ему быть смелым — временами даже чересчур смелым. Они держались то вместе, то порознь. На танцах она то без устали кружилась в его руках, не отговариваясь тем, что ангажирована кем-то еще, то вдруг могла пойти танцевать с другим кадетом. Впрочем, Гамильтон, к досаде Люстр, никогда не воспринимал ее ухажеров всерьез, и она всегда возвращалась к нему. Все эти глупости продолжались меньше трех месяцев — однако по его внутреннему календарю это были целые годы, высеченные в камне.

Он не имел никакого понятия, питает ли она к нему хотя бы малую толику привязанности — до того момента, когда она посвятила его в свои тайны. И даже в ту ночь они поссорились. Но по крайней мере после этого они какое-то время были вместе — как бы это ни было странно и болезненно.

Люстр работала секретарем у лорда Сартиса, но в ту ночь наибольшей их близости она призналась Гамильтону, что на самом деле это было прикрытие, также она была курьером — в ее голове сидело зерно дипломатического языка, и время от времени ее просили произносить слова, которые заставляли его прорасти в ней, и тогда она больше не знала никакого другого языка и становилась чужеземкой для любой страны, если не считать десятка человек при дворе и в правительстве, с которыми она могла общаться. В случае же разоблачения она должна была произнести другие слова — в любом случае, пакет внутри нее принудит ее к этому, — после чего она сможет говорить и думать лишь на таком языке, которого не знает и не сможет понять никто; и так будет до самой ее смерти — а смерть, учитывая ее отрезанность от остального человечества, не заставит себя ждать.

Люстр рассказала ему об этом так, словно походя говорила о погоде. Не с отрешенностью, которой Гамильтон научился восхищаться в своих солдатах, но с испугавшей его покорностью. Он не знал, верить ей или нет. Именно ее очевидная уверенность в том, каким будет ее конец, заставила его той ночью возмутиться, наорать на нее и снова начать эту бесконечную притирку друг к другу двух еще не полностью сформировавшихся личностей. Однако на протяжении последующих недель он начал постепенно ценить эти признания, притерпеваясь к ужасному бремени, принимая ее слабость, допустившую это, если все это было правдой, — из чувства восхищения и благоговения перед ней.

Ему довелось совершить множество глупых и страшных поступков, пока он был кадетом. Не раз он думал, что потом пожалеет о сделанном — но что толку? И все же одного поступка он так и не совершил: он не вышел из этой маленькой комнатки над гостиницей, не отправился прямиком в свою казарму и не попросил о личном разговоре с лейтенантом Рашидом, чтобы рассказать ему о том, что эта так называемая леди сочла возможным поделиться с ним служебной тайной. Этого он не сделал и на протяжении всех последующих недель.