Пол Корнелл - Аргумент по-датски

Уселся на кровать и принялся за еду.

Он не мог справиться с охватившими его мыслями — скорее смутными ощущениями, чем воспоминаниями или идеями. В конце концов, они составляли его личность. Такими были все, кто хранил равновесие, все, кто следил за тем, чтобы великие державы поровну делили Солнечную систему и не скатились в безумную войну, которая, как знали все, будет последней. Такой конец освободил бы их всех от ответственности, присоединив к царству Божьему, существующему как вне Вселенной, так и внутри любой мельчайшей ньютоновской протяженности.

Тогда равновесие, рухнув, вновь, как волна, достигнет вершины, навсегда и окончательно включив в себя всех живших, приведя их всецело к Господу. Уж столько-то начальной физики в него вбили в Кибл-Колледже. Он никогда не желал такого конца — как и никто из смертных. Такова сама суть человеческого существования.

Ему нравилась служба, даже связанные с ней тяготы. Это было исполнено смысла. Но подобные потрясения, подрывающие устои того, что он понимал — и в таком количестве, с такой скоростью…

В картине того, как окружающий мир содрогается у самого основания, нет ничего привлекательного. Это просто новый аспект равновесия, новая угроза для него. У равновесия множество проявлений, множество форм — так говорилось в каком-то гимне, который он едва помнил. Делай, что должно, и пусть будет, что будет.

Эта мысль пришла к нему четкой, словно была произнесена той частью его существа, у которой имелись цель и воля. Гамильтон улыбнулся, чувствуя, как его силы восстанавливаются, и снова взялся за мясо.

Как только он покончил с едой, за ним пришли.

Вошедший был одет в ту самую форму, о которой упоминала Люстр. Гамильтон еле сдержал смех: этот костюм скорее походил на карнавальный. Яркие цвета, которых, однако же, никогда не видели на поле боя, символы, не имеющие ни смысла, ни истории.

Однако человек, одетый в эту форму, судя по всему, прошел обучение в настоящей армии — следуя за ним, Гамильтон заметил по его походке, что тот явно знаком с учебным плацем. Может быть, даже бывший офицер. Выкупившийся или дезертировавший. Он проигнорировал попытки Гамильтона завязать разговор. Гамильтон и не пытался ни о чем спрашивать, поскольку готовился к предстоящему допросу, и даже бесцельные вопросы могли сыграть роль дыры в плотине. Нет, он говорил только о погоде, но получил в ответ лишь косой взгляд. Косой взгляд этого ублюдка, продавшего своих товарищей за красивый мундир!

Гамильтон улыбнулся ему, воображая, что он с ним сделает, если представится возможность.

Нож он оставил рядом с тарелкой.

Стенки коридоров были ярко освещенными и гладкими, их создали из пространства и снабдили для психологического комфорта цветом и текстурой. Гамильтон проследовал за офицером до двери, ведущей в то, что, скорее всего, было кабинетом, и подождал, пока тот постучит и их пригласят войти. Дверь скользнула в сторону сама собой, словно здесь не хватало слуг.

Помещение, в которое они вошли, было огромным. Оно венчалось куполом с проекционным потолком, на котором…

Над ними находилась планета. На мгновение Гамильтон решил, что это, должно быть, Юпитер, ночная его сторона — однако нет. Голова вновь пошла кругом, но он постарался не выказать этого. Он никогда не видел этого мира прежде. Что было невозможно. Однако справки, бегущие перед полем зрения, говорили, что эта проекция отражает истинную картину, а не шедевр виртуального искусства. Сфера была темной и огромной. Чернильные облака тускло светились, словно адские угли.

— Эгей! — голос с другого конца помещения звучал с беспечным североколумбийским акцентом. — Добрый вечер, майор Гамильтон! Рад, что вы смогли составить нам компанию.

Гамильтон оторвал взгляд от нависавшей над ними штуковины.

У противоположной стены стояли два человека, между ними возвышался огромный камин, над которым был барельеф щита с гербом, и Гамильтон не сомневался, что и барельеф был самым настоящим. В обычной ситуации офицер в штатском испытал бы отвращение, но сейчас это последнее кощунство ничего не могло добавить к остальным потрясениям. Этот герб не могло одобрить Международное геральдическое братство; он был каким-то… очень личным, частным — школьник мог от скуки накорябать такое в своей планшетке и стереть, прежде чем рисунок увидят сверстники. Собственный герб! Чистейшая наглость!

Двое стоявших у стены улыбались, глядя на него. Если бы Гамильтон не возненавидел их раньше, за глаза, он бы сделал это сейчас. Они улыбались так, словно и герб, и чужая планета — такая реальная — были просто розыгрышем. Таким же, как их шутовская, с точки зрения Гамильтона, охрана, хотя, как он полагал, эти двое смотрели на нее явно с иной точки зрения.