Владимир Савченко - Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

Тут не выдержал и Корнев:

— Борис Борисович, если вы полагаете, что там, — он указал вверх, — парит космический корабль, то так и скажите!

— И этот корабль первой посадочной площадкой выбрал город Таращанск… — подал кто-то реплику.

— Я же предупреждал, что обсуждение вопроса заведет нас далеко! — отбивался Мендельзон. — Докажите вы мне, что там ничего нет!

— Одну минуту, — поднялся Васюк-Басистов, — я сформулирую суть разногласий. Речь не о том, что там ничего нет: физическое пространство само по себе есть нечто и весьма плотное нечто. Речь о большом теле, искажающем тяготение. Раз оно искажает, то подчиняется законам тяготения, так? А раз подчиняется, то, будучи неподвижным относительно Земли, должно на нее… на нас, собственно, — упасть. А раз не падает — значит, обладает возможностью игнорировать тяготение. Неважно, как мы назовем эту компенсацию: антигравитацией, антиинерцией или еще как-то, — важно, что притяжение Земли на это ваше, Борис Борисович, гипотетическое тело воздействовать не должно. А раз так, то и гравитационного прилива вблизи Шара быть не должно. Однако, с одной стороны, оно наличествует, а с другой — ничего сверху не падает. Значит, все не так и дело не в том, — и он сел.

Толюня тоже умел водить бульдозер.

Последний вопрос задал Корнев:

— Борис Борисыч, если я правильно понял, вы считаете, что Шар здесь, а его ядро с «массивным телом» — все еще там, в Овечьем ущелье? (Общее веселье).

— А почему бы и нет, Александр Иванович? — невозмутимо ответил Мендельзон, дождавшись тишины. — Пока оценка физических размеров Шара оставалась в пределах сотен километров, это было проблематично. А теперь… что такое двести километров до ущелья в сравнении с намерянными вами в Шаре тысячами! На это и Корнев не нашел, что ответить.

Поздним вечером того же дня двое — Валерьян Вениаминович и его саратовский знакомец Варфоломей Дормидонтович Любарский, доцент кафедры астрофизики СГУ и делегат закончившейся конференции, — баловались на квартире Пеца чайком. Баловались всласть, по-волжски. На столе высился никелированный самовар, стояли чайники с разными заварками: хошь цейлонский, хошь индийский, хошь грузинский «Экстра» Батумской фабрики, хошь китайский зеленый… блюда с приготовленными Юлией Алексеевной закусками: бутерброды с кетой, с острым сыром, с икрой, пирожки, булочки; банки с вареньем (малиновое, смородиновое, вишневое, ежевичное — все изготовления опять-таки Юлии Алексеевны). Словом, шло не чаепитие, а чаевный загул. Склонность почаевничать возникла у Валерьяна Вениаминовича в Средней Азии, укрепилась в Саратове. Она же — помимо сходства научных интересов и житейских взглядов — сблизила его с доцентом Любарским.

Сейчас они сидели друг напротив друга: Пец в теннисной сетке, сквозь крупные ячейки которой на груди выбивались седые волосы, Варфоломей Дормидонтович в пижамной куртке — блаженствовали. Хозяйка, наготовив им всего впрок, ушла в свою комнату читать. Пили, как подобает любителям, не из стаканов, а из пиал хорошей вместимости. Лица у обоих были розовые. Любарский был лет на десять моложе Пеца, но жизнь его тоже изрядно укатала, наградив и обширной лысиной, и обилием морщин — резких и преимущественно вертикальных — на удлиненном лице, и вставными зубами.

— Ну, Валерьян Вениаминович дорогой, — размягченно говорил доцент, — сражен, пленен и очарован. Я и, когда ехал, ожидал необычного, но действительность, как говорится, все превзошла: полный триумф идеи вашей. Просто блистательный триумф!

— Триумф-то триумф, — Пец поставил чашку под самовар, — да только идеи ли? А если б не Шар — как обернулось бы с идеей, с теорией? Вы же помните, как ее принимали?

— Ну как же, как же! — Варфоломей Дормидонтович осанисто выпрямил спину, изменил выражение лица, пророкотал авторитетным баском: — Ваша теория, Валерьян Вениаминович, отстоит от нужд современной физики гораздо дальше, нежели общая теория относительности от нужд практической механики.

— Шокин Иван Иванович, — с удовольствием узнал Пец. — Как он там?

— Кланяться велел, кафедру вашу занимает… А это? — Любарский снова преобразился и заговорил манерно, высоким голосом: — «Ваш закон сохранения материи-действия, Валерьян Вениаминович, возможно и фундаментален, но он куда более фундаментален, чем это необходимо естественным наукам…»

— Анна Пантелеевна с кафедры философии.

— Она нынче в Москве… Да что таить, Валерьян Вениаминович, я и сам тогда очень косвенно смотрел на вашу теорию. Особенно это электрическое поле смущало меня — от знаменателя.