Филип Фармер - Одиссея Грина

Чиб возвращается домой, но попасть в свою комнату так и не может. Он идет в мастерскую. Картина уже готова на семь восьмых, но не закончена, потому что он ей не удовлетворен. Он берет ее и идет к дому Руника, который находится в одной грозди с его домом. Руник сейчас в Центре, но он всегда оставляет дверь открытой. У него есть все, что необходимо Чибу, чтобы закончить картину, и он работает уверенно и упоенно; такого с ним не было, когда он начал свое полотно. Затем он выходит из дома Ручика, неся над головой огромный овальный холст.

Он размашисто шагает мимо пьедесталов, проходит под ветвями с овоидами на концах. Он идет мимо маленьких садиков, минует еще несколько домов — и через десять минут он уже почти в центре Беверли-хиллз. Здесь взору Чиба открываются

ПОКОЙНЫЙ ПОЛДЕНЬ ЗОЛОТОЙ И ТРИ НАПЫЩЕННЫЕ ДАМЫ,

дрейфующие на каноэ по озеру Иисуса. Мариам бен Юсуф, ее мать и тетка держат удочки торчком и глядят на пестрые краски, на музыкантов и гомонящую толпу у Народного Центра. Полиция только что подавила драку подростков и окружила место карнавала, чтобы предотвратить возможные неприятности.

Три женщины одеты в темные одежды, полностью скрывающие тело в соответствии с учением Мохаммеда Вахаби. Они не носят паранджу, даже Вахаби теперь на этом не настаивает. Их единокровные братья и сестры на берегу одеты в современную одежду, постыдную и греховную. Но дамы смотрят на них и словно не замечают этого.

Их мужчины стоят рядом с толпой. Бородатые, одетые, словно шейхи в программе «Иностранный Легион», они бормочут сдавленные проклятия и шипят, глядя на эту беззастенчивую демонстрацию женской плоти. Но все-таки смотрят.

Эта маленькая группа попала сюда из заповедников Абиссинии, где они промышляли браконьерством. Их правительство представило им три возможности: помещение в исправительный центр, пока они не станут хорошими гражданами, даже если это займет весь остаток их жизни; эмиграция в Израиль, в мегаполис Хайфа, или эмиграция в Беверли-хиллз, Лос-Анджелес.

Что? Жить среди проклятых евреев? Они плюнули и выбрали Беверли-хиллз. Увы, Аллах посмеялся над ними. Теперь они окружены Финкельштейнами, Эпплбаумами, Зайгелями, Вейнтраубами и прочими неверными из рода Исаакова. Но что еще хуже, в Беверли-хиллз нет мечети. Они либо идут пешком за четырнадцать километров до шестнадцатого уровня, где мечеть есть, либо собираются для молитвы в чьем-то доме.

Чиб торопливо подходит к одетым в пластик берегам озера, ставит картину на землю и низко кланяется, отводя наотлет свою изрядно помятую шляпу. Мариам улыбается, но сгоняет улыбку с лица, когда две ее спутницы бросают на нее выразительные взгляды.

— Йа келб! Йа ибн келб! — кричат они ему.

Чиб смеется, машет своей шляпой и говорит:

— Я просто очарован, мадам. Прекрасные дамы, вы напоминаете мне трех граций. — Потом он кричит во весь голос: — Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Хотя искусство для меня — словно роза Сарона! Прекрасная, непорочная, твои глаза — глаза лани! Оплот невинности и силы, полной материнства и истинной веры! Любовь моя подлинная и единственная! Я люблю тебя, хотя искусство — единственный свет на черном небе с мертвыми звездами! Я взываю к тебе через бездну!

Мариам понимает международный английский, но ветер относит слова в сторону. Она на всякий случай улыбается, и Чиб не может сдержать мгновенной вспышки ярости, словно она каким-то образом предала его. Но он оправляется от этого удара и кричит:

— Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и твоя тетка будете моими гостями. Ты увидишь мои картины, мою душу, узнаешь, что за человек собирается умчать тебя на своем Пегасе, голубка моя!

Нет ничего нелепее, чем любовные излияния юного поэта. Безмерно преувеличенные. Мне смешно. Но меня это и трогает. Глубоким старцем я вспоминаю свою прошлую любовь, огонь, потоки слов, рвущиеся изнутри молнии, крылатую боль. Милые девушки, многие из вас уже умерли, остальные увяли. Я шлю вам свой поцелуй.

(Дедушка)

Мать Мариам встает в лодке. На секунду она поворачивается к Чибу профилем, и он видит ее сходство с ястребом; это не минует и Мариам, когда она достигнет возраста своей матери. Пока же у нее нежное лицо и орлиный нос, который Чиб называет ятаганом любви. Выделяющийся, но прекрасный. Мать ее, однако, выглядит грязной старой орлицей. А тетка на орла не похожа, зато в ней есть что-то от верблюда.