Филип Фармер - Одиссея Грина

Круглый стол. Престарелые рыцари и дамы собрались, чтобы подвергнуть последнему дознанию туза, короля, королеву и джокера. Их единственная броня — это жир, слой на слое. Мамины щеки свисают, словно знамена в безветренную погоду. Ее морщинистые груди, подрагивая, растеклись по столу, вываливаясь из выреза платья.

— Жующие коровы! — говорит он громко, глядя на жирные лица, азартные шлепки, приподнятые зады. Они удивленно поднимают брови. О чем это, черт возьми, говорит сумасшедший гений?

— Твой мальчик и в самом деле медлительный? — спрашивает один из маминых друзей, и они смеются, прихлебывая пиво.

Анджела Нинон, не желая пропустить свой черед и чувствуя, что Мама вот-вот снова переключится на распылители, мочится ей на ногу. Они смеются и над этим, а Вильгельм-Завоеватель говорит:

— Я сдаюсь.

— А я отдаюсь, — говорит Мама, и они снова визгливо смеются.

Чибу впору зареветь. Но он не плачет, хотя его с детства приучали плакать всякий раз, когда ему бывало плохо.

«Вам сразу полегчает. Поглядите на викингов, что это были за мужчины, а ведь они плакали, словно дети, когда им было плохо. Канал 202, популярная программа „Что делать матери?“»

Он не плачет. Он чувствует себя так, словно думает о любимой матери, которая умерла, но умерла очень давно. Его мама погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любимая мать.

Потом она отказалась от него.

«Сынок, не ругай меня. Я делаю это потому, что люблю тебя».

Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет? Вниз, в бездну этого мира! Исчезая, по мере того, как распухает.

— Сынок, ты можешь спорить со мной и сейчас, и после.

— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет права требовать, чтобы я захотел вернуть то, что было.

— Ты меня больше не любишь!

— Что на завтрак, мама? — говорит Чиб.

— Пора тебе перестать держать меня за повариху, Чибби, — говорит Мама. — Как ты много раз мне говорил, ты уже большой. Так что завтракай сам.

— Зачем же ты меня звала?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко, а уж потом идти туда.

— В два часа, мама, но тебе не надо туда ходить.

Накрашенные зеленые губы расходятся, словно гангренозная рана. Она чешет нафабренный сосок.

— Ох, мне так хочется посмотреть. Я не хочу пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотацию?

— Если нет — нас ждет Египет, — отвечает он.

— Эти вонючие арабы! — говорит Вильгельм-Завоеватель.

— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали оттого, отчего мы бы тоже стали кочевать.

Из неопубликованных рукописей дедушки:

«Кто бы мог подумать, что на Беверли-хиллз засядут антисемumы?»

— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный кружок. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и, если я уеду, все мои друзья останутся одни. Я не поеду!

— Не плачь, мама, — утешает ее Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать, ты же знаешь. У тебя есть права.

— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то поедешь, — говорит Завоеватель. — Если только Чиб не получит дотацию. А я не стал бы его винить, если бы он пальцем не пошевельнул, чтобы получить ее. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» Дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурненькие, а теперь тянешь с Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Но тебе и этого мало. Ты транжиришь деньги быстрее, чем получаешь.

Мама со злостью кричит на Вильгельма, и они пропадают. Чиб выключает фидо. Черт с ним, с завтраком, он поест позднее. Его последняя картина для Фестиваля должна быть закончена к полудню. Он давит на клавишу, и пустая комната-овоид открывается там и тут, появляются рисовальные принадлежности, словно дары электронных богов. Зевксис хлопнулся бы в обморок, а Ван Гог был бы просто потрясен, доведись им увидеть холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины включает в себя сплетение разнообразных форм из тысяч проволочек на различной глубине. Проволочки так тонки, что видны только через увеличительное стекло, а гнут их специальными маленькими щипчиками. Отсюда очки на носу и длинные паутинки в руках на первой стадии работы. После сотен часов медленного и кропотливого труда — любимого — все проволочки поставлены на место.