Гарм Видар - Полнолуние

Тут же на огонек прилетала ночная бабочка.

- Эй стратосферные, ацидофилен есть? За стакан ацидофилена могу не сходя с места отдать самое дорогое, что у меня есть...

- А? - сказал Аполлинарий Грызюк.

- ...билет в оперный театр - на дневной сеанс!

- На какой? - вежливо поинтересовался Аполлинарий непроизвольно сглатывая слюну.

- Чио-чио-сан!

- Чего, чего сам? - осторожно переспросил Аполлинарий Грызюк вновь используя дипломат, как прикрытие пряча за этой эфемерной преградой хилое тело, но подчеркивая при этом свой взлелеянный в рамках научно-технического прогресса узкоспециализированный интеллект широкого профиля.

Но на него никто уже не обращал внимания. Мефодий Угуев достал из широченных штанин фирмы имени Левы Страуса килограмма полтора крупного, почти без глазков картофеля и, зарыв в костер поглубже, вновь стал смотреть на звезды. Баттерфляй задумчиво оглядывалась на свое прошлое, где детство и непорочная юность светились подобно звездам на которые взирал Мефодий, и были столь же далеки и недостижимы.

Аполлинарий тоже глянул: сначала себе в душу, потом на небо - увидел вынырнувший из-за сизых туч бешеный желтый глаз луны и тихо с чувством завыл.

Порыв ветра взметнул искры угасающего костра, высветив пустынную улицу, где по грязной мостовой грустно кружили бледными призраками использованные одноразовые стаканчики, таинственно шелестя измятыми боками...

Баттерфляй, зябко кутаясь в заботливо наброшенное на ее многострадальные плечи благородным Мефодием небольшое клетчатое одеяло (а быть может огромный шерстяной носовой платок) отвернулась от прошлого, оказавшись, естественно, к нему гибкой изящной спиной, а к будущему, следовательно, не менее адекватным лицом, которое тут же стало печальным и невольно тоже обратилось к небесам. Мелодичный, чуть хрипловатый вой мадам Баттерфляй вплелся вторым голосом в первый, жалобный с подвизгиванием, издаваемый Аполлинарием. Мефодий извлек из заднего кармана большую пластиковую расческу, подарок по линии гуманитарной помощи от слаборазвитых народов севера, братьям из средней полосы материального достатка, и стал негромко аккомпанировать, ненавязчиво отбивая ритм левой задней ногой.

Раз-два-три! Раз-два-три...

А В ЭТО ВРЕМЯ в пампасах висела гнетущая тишина, хотя над пампасами светили почти те же самые звезды, но тем ни менее там в пампасах было тихо как в гробу!

Здесь же чарующие звуки извлекаемые из расчески и Аполлинария, а так же мадам Баттерфляй неслись по пустынной улице, залетали в безлюдные переулки и кружились на безмятежно дремлющих проплешинах площадей...

Зябнет зяблик в зыбком звуке,

Тьма по темечку стучит,

А поэт потеет в муке,

Страстно стонет и мычит!

- негромко и грустно прокомментировал общую картину небольшой толстый мужчина, обильно поросший густым неухоженным диким волосом, стараясь по возможности не нарушать очарования порожденного слаженностью душевных порывов, случайно зародившейся в ночи триады.

Аполлинарий Грызюк робко замер, оборвав крик души на самой высокой ноте и гулко ткнулся головой в дипломат уютно пристроенный на коленях. Мадам Баттерфляй тоже умолкла, лишь смахнула украдкой предательски набежавшую слезу.

А Мефодий доиграл таки песнь до конца и лишь потом обернул просветлевший лик к вновь прибывшему:

- Чего вылупился, семистопный?

- Я - местный гений, - скромно сказал толстяк, потупив взор, тем более, что так, в "сектор обстрела" попадали обнаженные колени мадам Баттерфляй, - на сексуально - поэтическом фронте. Я тоже пою... про себя. А стихи из меня так и прут! Вот например...

Семистопный вскинул руку и, не отрывая взгляда от колен мадам Баттерфляй, продекламировал:

Как Олоферн склоняю выю,

Ища покой в твоих коленях.

А ты в ответ: "Помой мол шею"...

С тех пор я ем одни пельмени!

- А колбасу не едите? - глухо, но с надеждой спросил Аполлинарий, не отрывая отяжелевшей головы от дипломата.

- Нет! Это противоречит моим эстетическим нормам.

- И это хорошо, - вздохнул Аполлинарий, - и это - правильно!

- Про колени - это вы здорово, - тревожно сказала мадам Баттерфляй, а вот про душу у вас что нибудь есть?

- Сколько душе угодно! - самоуверенно заявил Семистопный. - Вот хотя бы это...

Когда душа дышать устала,

А впереди лишь дождь и тьма

- Та залезай под одеяло

И согреши в объятиях сна!

- Ведь все равно тебе хана! - подытожил, всхлипывая Аполлинарий Грызюк, все еще не отрывая головы от дипломата.