Дана Арнаутова: Культурный слой

Смириться со своим новым положением оказалось легко. Герман Игоревич показывал мне видео с Лисовским и готовил к переносу. Я представлял, что за работу мне предстоит проделать. Неожиданностью оказался только запах, но это, в сущности, мелочь. Работать я начал на второй день. Мы всё заранее обговорили с шефом и Валерием Николаевичем (долговязый, носатый, улыбчивый врач-реабилитолог со странной манерой превращать все слова в уменьшительно-ласкательные: хлопаем в ладошечки, делаем приседаньица, встаём на носочечки, — что особенно странно, если учесть его низкий, чуть гнусящий голос). Выработали систему упражнений, примерный график занятий с чередованием упражнений на разные группы мышц и с днями отдыха, когда организм восстанавливается. Так что я знал с самого начала, что через полгода Лисовский будет весить около 230 (с точностью до 25) килограммов, а к концу года вес приблизится к нормальным 90–95. От меня не требовалось совершать подвиг, просто делать то, что я хорошо умею — тренироваться.

Естественно, сначала мышцы не слушались вовсе, и я хватал ртом воздух, задыхаясь, после того, как десятка два раз крепко хлопну в ладоши перед грудью. Потом ещё пять раз над головой (для занятий тело сажали, подпирая подушками). Потом пять минут отдыха и повтор. На следующий день руки не шевелились вовсе, мышцы болели давно забытой, острой болью — чувствовались и грудь, и плечи, словом — всё как нужно.

Тяжелее всего было по ночам. Первую и вторую ночь я проспал как убитый, но потом целый месяц едва ли спал больше нескольких часов подряд — боялся задохнуться. Наёмный работник, каким бы тяжёлым ни был труд, вечером возвращается домой. Из тела же не уйти никуда: ни отдыха, ни отпуска. Ночью тело задыхалось, ныли отлёжанные бока, чесалась задница и спина. Приходили непрошеные мысли.

Самой навязчивой и глубоко укоренившейся была одна: страх, что я никогда не выберусь из этого тела. Навсегда останусь заключённым в тюрьме духа. Причин этому я успел придумать множество — бессонные ночи, как выяснилось, располагают к длинным, слабо связанным, навязчивым рассуждениям. Мне думалось, что сломается перегонный аппарат (его так в шутку называет шеф), что безвольный жирдяй Лисовский загубит моё тело и возвращаться будет некуда. Что запретят любые переносы, и легально вернуться назад будет нельзя. Много вариантов. Но главное — я навсегда прикован к этому телу.

Это было страшно. А потому днём я работал, утроив усилия. Если это тело вдруг окажется моим, то оно должно быть пригодным для жилья. И всё получалось. Ровно по графику, который улыбчивый Валерий Николаевич распечатал на громадном плакате и повесил на стенку передо мной (моя постель была в НИКовской палате: два окна, стены и пол серого пластика, сизые, с зелёными и красными разводами шторы — видимо, чтобы разбавить серые тона). И тогда меня всё больше стала занимать одна мысль: почему я могу следовать этому графику, а жирдяй не может? У нас одно тело, одни возможности. Он точно так же мог часами бить в ладоши, чтобы через две недели уже поднимать килограммовые гантели и вращать корпусом до боли в косых мышцах пресса. Ничего сложного, просто много труда. Это ведь не симфонию сочинить, не стихи написать, не открыть новый закон в физике — нет того необъяснимого скачка, который не могут повторить роботы. Нет, тут всё просто: сказал тебе Валер Николаич, что бьём в ладошеньки, значит, бьём и не скулим. Я спрашивал, это тело (пишу «это тело» потому что так о нём и думал. Оказалось, что проще отстраниться, отказаться называть его «я», тогда пропадает отвращение и стыд. Не представляю, как иначе пережить то, что три человека дважды в день вытирают тебе зад и меняют пелёнки, потому что ни в какую утку сходить не получается.) Так вот, я спрашивал, это тело весило больше трехсот килограммов уже десяток лет. То есть, десять лет жизни обитающий в нём поляк тратил ни на что, впустую. Вместо того чтобы всего за год под наблюдением врачей привести себя в порядок. Прогноз на восстановление отличный, вплоть до ста процентов.

Так почему я могу, а он нет?

Анька заболела. Позвонил шефу, он обещал помочь. Говорил ласково, как с родным, хотя — кто я ему? Почти год прошёл, как виделись в последний раз, а узнал по голосу. Помочь обещал. Что с Анькой, не знаем. Посерела, притихла, смолкла, сидит. Спрашиваем — болит чего? Головой мотает. Ласкаешь — ершится, ест мало. На мамку смотреть страшно, страшней, чем на сестрёнку — очень стала нервная, суетно заботливая, голос стал резким. Не помню, чтобы она из-за меня так. Или правда с Анькой что-то дурное? Я-то думал, то ли запор, то ли глисты. В районной больнице после обследования у пяти врачей ничего не обнаружили. Ни глистов, ни запора, ни аритмии, ни язвы желудка. Записались на томографию, очередь — месяц. Звонил шефу, шеф обещал помочь.