Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

— А почему у вас лицо такое опухшее? — участливо спросил Бекренев. — Почки больные?

— Нет, гражданин начальник…, — на всякий случай обходительно-вежливо, отозвался Наиль. — это меня мал-мало казнили…

— Как это казнили? — вскинула брови Наташа.

— Да вот так получилось… Решил я жалобу товарищу Калинину, Всероссийскому старосте, написать… А вот на чем? Бумаги-то нет! Заготовил со всякими предосторожностями, не посвящая в замысел даже товарищей по бараку, несколько тонких пластин бересты и принялся за дело. Пишу-то я не шибко хорошо, образование — три класса да два коридора… Писал заодно уж и том, что в Темниковском лагере голодные и раздетые-разутые люди надрываются на лесоповале по двенадцать часов в сутки, что конвойные избивают их прикладами, травят собаками… Разве это по-советски? Знал бы это наш дорогой товарищ Сталин! Но… Как ни таился, но меня засекли, видимо, выдал сука-стукач… В лагере стучат многие…

Бекренев с пониманием кивнул… Это уж кому-кому, а ему-то было знакомо… Стучат за кусок хлеба, стучат, спасая свою жизнь… Отнимая жизнь чужую.

Наиль вздохнул, почесался, продолжил скорбно:

— Приговор — поставить «на комары». И повели меня на казнь. Впрочем, приговор не сразу был приведен в исполнение: сначала по-хозяйски заставили целиком отработать день, потом гуманно разрешили поужинать, а уж затем, на закате солнца, конвоир повел меня в лес, неподалеку от зоны. Второй конвоир привел туда же какого-то старика — уж не знаю, в чем тот провинился? Совсем старенький был этот ата… Нам приказали раздеться догола. Я стесняюсь, не могу харам показывать… А меня, прикладом… Старика привязали к сосне, а меня в нескольких шагах от него — к тонкоствольной, опушенной молодыми ветками березе. Ветки внизу торчали во все стороны, кололи и царапали голое тело.

— Хоть бы ты ветки обрубил, шайтан! — сказал я конвоиру.

Он как-то странно глянул на меня и пробормотал:

— Ладно-ладно, ты меня ночью не раз вспомнишь…

«Грозится, коту Адам!» — с ненавистью подумал я. Сказать уже ничего не мог: во рту у меня, как и у старика, был кляп — чтоб не орали…

Я не раз потом за эту бесконечную ночь вспомнил этого конвоира — и вспомнил с искренней горячей благодарностью, дай ему Аллах всякого добра. Недаром говорят, есть разговор серебро, а молчанье — золото! Когда на меня накинулись несметные комариные полчища, я стал раскачиваться вместе с березой, ветки хлестали меня по лицу, по плечам, по животу. Старик только мычал и крутил головой.

Мне раньше приходилось слышать, что «на комары» ставят на два-три часа. На ночь — редко: это верная смерть. За нами пришли лишь под утро. Вынули кляп изо рта, развязали. Я зарычал, как зверь, бросился на землю (вернее, упал: ноги меня не держали, голова закружилась) и стал кататься по траве, раздирая тело ногтями. Старик же молчал и не шевелился — он уже помер, упокой Аллах его душу.

— Вы что, из лагеря… убежали? — с горькой надеждой спросила Наташа. Бекренев про себя просто ахнул: еще четыре дня назад при виде беглого заключенного у ней, верно, возникли бы совсем иные эмоции..

— Как можно! Мне еще десять лет сидеть! — ответил татарин. — Я просто заблудился. Глаза-то совсем у меня заплыли…

— Анафилактический шок! — непонятно сказал Бекренев.

— Вам, гражданин начальник, виднее…, — аж поцокал языком татарин, восхищенный такими красивыми учеными словами. — Да только я с самого утра до лагпункта никак дойти не могу! Иду, и башкой сослепу об каждое дерево бам, бам! Вот, только к ночи малость отпустило… Рахмат, погрелся я малость у вашего костра, люди добрые, а то меня какой-то озноб всё бил… Пойду, мал-мало… А то начальство шибко заругает, в карцер посадят…

— Разбойник! — горько произнес о. Савва, печально глядя ему вслед… — И прокурор разбойник, и судья неправедный, тоже. Оба разбойники, прости им, Господи, ибо не ведают, что творят…

— Филипп Кондратьевич, а вообще, сколько раз мы ещё будем переправляться через эту самую Парцу? Мниться мне, грешному, что сей раз будет как бы уже и не четвертый? — с сомнением наморщил лоб о. Савва.

— Манифестум нон эгет…, — пробормотал через плечо, не оборачиваясь, Актяшкин, с усилием торящий хлюпающую под ногой черной, ледяной водой узенькую тропку среди высоких, в рост человека, зарослей камыша.

— Никак вы опять на один из местных яз ы ков перешли? — устало пошутил батюшка.

— Это он по латыни! — как видно, сладкие плоды познания, вдолбленные в память Бекренева ещё в гимназии, не до конца успели превратиться… во что обычно превращаются знания, когда сдавать экзамены уже не нужно? в сухофрукты, что ли? Провалившийся по колено в черную болотную жижу, Валерий Иванович прошептал про себя что-то особо циничное, и машинально перевел латинскую поговорку: