Юрий Брайдер - Щепки плахи, осколки секиры

– Почему ты закрыл глаза? – тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

– А ты?

– Не хочу видеть тебя чудовищем.

– А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

– Ох, Левушка, тебе это не грозит.

– Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

– Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

– Эй, молодежь, хватит обниматься! – сказала Верка. – Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

– Мне только маленький глоточек, – предупредила Лилечка.

– А остальное кому уступаешь? – живо поинтересовался Зяблик. – Левке?

– Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

– Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

– Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

– Я же, Верка, с горя…

– А я что, на радостях? – Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. – Может, кто отходную молитву знает? – спросила вдруг она.

– Татарскую? – с сомнением, переспросил Смыков.

– Почему татарскую! – возмутился Зяблик. – Я его крестил в православную веру.

– А вы что – поп? В семинарии, братец мой, обучались?

– Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

– Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

– Что вы опять сцепились! – вмешалась Верка. – Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

– Если бы… – тяжко вздохнул Зяблик. – По-блатному знаю, а по-церковному нет.

– По-блатному нам не надо, – отрезала Верка. – По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

– Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

– Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос – уже определенно смыковский – торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному – всей ладонью и слева направо.

– Ну ты и даешь! – сказал Зяблик с уважением. – Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

– Если только приблизительно, – смутился Цыпф. – С латинским у меня не очень…

– Давай приблизительно.

– Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

– Ну прямо как по заказу! – растрогался Зяблик. – Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

– Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, – сказала Верка, пуская флягу по кругу. – За это и выпьем.

– Дура ты! – ни с того ни с сего накинулся Зяблик. – Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним – со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот – потом, порох – порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?