Дмитрий Володихин: Осколки царства

Я... любовался бездыханным совершенством листа. Его прерванная юность хранила какую-то тайну и все никак не желала отдать ее мне. А я ждал и трепетал. Оставалось чуть-чуть, кажется, и величайшее откровение вольется в меня с очередным вдохом. Впрочем, всякий раз так и бывало: мне не хватало чуть-чуть. Полвзгляда, полвдоха... Я никак не мог сосредоточиться и понять, мне легче было без кона любоваться. Как чудно и прекрасно устроен один-единственный лист!

Сумерки пленили нас прозрачной пеленой: меня и моего немого собеседника... Я заплакал. Не удалось. Так случалось со мною всякий раз: в первый день я всегда досадовал и все никак не мог подавить в себе напрасный зуд познания. Слезы мешались на моих щеках с дождевым покровом, травинками и кисейной дымкой кленовых запахов.

Вечером я возвратился в дом.

Старая изба-пятистенка обняла меня скудным теплом. С холодной половины травы тянули ко мне щупальца вычурных ароматов. С теплой -хихикал дразнящий дух чуть подгорелой стряпни. Лена никогда не умела готовить. Собственно, я никогда и не хотел от нее этого. Пусть будет рядом. Пусть капризничает, пусть ворчит, пусть вспыхивает шипастым пламенем, которого так много в крови южанок. Никогда не встречал более ревнивой женщины, более лукавой, более непредсказуемой и более желанной. Она никогда не пыталась заботиться обо мне: ты сильный, - говорила она, - как волк, так сам о себе позаботься. Впрочем, себя она так же уверенно относила к волчицам. Однажды она хотела отдать за меня жизнь. Такая была ситуация... Выпало - не отдавать, могло бы выпасть иначе, кубик в тот день ложился все больше не той стороной...

Высока, смугла, черноволоса, худощава. Невозможная, немыслимая смесь библейского и запорожского в глазах. Упрямый рот. Острый ум. Язвительный язык. Она любит меня. Преданность, которую невозможно заслужить. Такую преданность можно получить только в дар. Не думаю, что мог бы найти жену, которая лучше подходила бы к моему характеру. Я люблю ее.

Сегодня Лена так истосковалась по мне, что даже попыталась сотворить ужин...

В постели она тиха и нежна. Совсем не то, что во всей остальной жизни. Она принимает в свои глубины все, что относится ко мне. Мою страсть и мою усталость. Мою дерзость и мою нежность. Принимает с равным наслаждением. Ей важно мое присутствие. Мне важно ее присутствие. Мы кружились с нею в темных танцах, то уходя под воду, то выныривая наружу. Легко обменивали солнце на луну и обратно. Правили погодой над тысячью земель. Смеялись над непостижимым. Едва касались ступнями белесых предгрозовых трав на дальних полянах. Сводчатые залы украшались мозаиками наших криков. Жадный огонь, трепеща, уступал нам дорогу. Я утешился ею, она утолилась мною. Боже, как тонки ее запястья!

...Утренний свет пощекотал подоконники. Магия высокого календаря усмехнулась мне в лицо. Ритуал возвращения вновь овладел мною. Сотни прозрачных струн ждали моего выхода.

Лена почувствовала: тепла стало меньше. Наверное, он опять уходит на службу... Вытянула губы трубочкой, не открывая глаз. Целуй же меня, почему ты медлишь!

Старая трансляция, хрущевских еще времен, если только не сталинских, с неуклюжим деревянным корпусом и круглым отверстием посередине, отверстием, откуда гнусавил городской голос, задрапированный грубой тканью. "Добровольческая уральская армия... отбили у европейской коалиции несколько восточных районов Москвы... Текстильщики... Люблино... на Карельском перешейке началось контрнаступление... генерал Рябинин... единая и неделимая... действия китайского оккупационного корпуса в Забайкалье..."

Сегодня мне достался лист-гигант. Наверное, глубокий старик. Длинный, прочный черенок загибался, как ручка совковой лопаты. Золото высивело до старческого дребезжащего стона. С одного края лист оплавлен был алою болью прежних страстей. С другого его искажала коричневая сушь запоздалой гибели. Это уже никто не взял бы для гербария. Но сладок вид тронутой морозцем жизни...

Лист изгибался прихотливым картушем, словно хитрил старик, оттягивая неизбежное, уберегая себя, выдумывая уловки от медлительной полночной неги, на которую так щедра смерть. Отходящая в вечность судьба зазвучала суетной трелью уставшего ямского колокольчика. Поперек трели легла трещина. По одну сторону трещины - газовая фата апрельских туманов. По другую - стылый наряд декабря. Время жизни измеряется тщетностью. Великие груды памяти ушли в никуда. Тончайшие орнаменты души отлетели от нее, бессильные сопровождать в пути к последнему пристанищу.