София Протосовицкая - Избранные. Мистический детектив

– Значит, вы сидели здесь и слушали музыку. Потом она ушла. Просто так взяла и ушла? И не сказала, куда?

Мотает головой.

– И вы не ссорились?

Снова молчаливое отрицание.

– Скучаешь по ней?

Я бросаю пробный камень в стоячую воду. Смотрю на круги. Жду, что всплывет.

Впервые на его лице отражаются какие-то чувства, но он тут же отворачивается.

Я ощущаю исходящую от парня вибрацию. Он весь как натянутая струна. Под внешним безразличием скрывается буря эмоций. Горе, тоска, ярость – все перемешалось.

– Они сожрут тебя.

Слова вырываются непроизвольно, и я тут же жалею об этом.

– Чего?

– Забудь, – говорю я и встаю. – Спасибо, что уделил мне время.

Мальчишка провожает меня недоумевающим взглядом. Он явно решил, что у меня не все дома. Что ж, он прав.

Скоро начнет смеркаться, мне нужно спешить. Город почти целиком состоит из частного сектора, растянувшегося на много километров. Я бреду по ухабистым улицам мимо канав и покосившихся заборов, за которыми виднеются опустошённые огороды. Вот и окраина. Узкая дорога петляет вдоль железнодорожной насыпи. На этих кривых улочках оживает мое детство.

Мое детство – чаша, наполненная бедой и чудесами. Оно сочится ядом, впивается шипами в память. Протягивает ко мне руки, стучится в сердце.

Мое детство – это горечь сушеных ягод, утоляющих голод. Грубые голоса живых и ласковый шепот мертвых. Равнодушие и холод. Забота невидимых рук. Умение читать по лицам, чтобы знать, когда ждать боли. Умение слушать ветер, чтобы знать, когда ждать грозы. Вечный страх. И уютная тишина дома, к которому я подхожу.

Вместо калитки – дыра в поросшем голубоватым мхом заборе, но окна пока целы, хоть и покрыты пылью до полной непрозрачности, а главное – дверь не выломана и замок на месте. Из-под ржавой железной бочки я достаю ключ, рассохшаяся дверь отворяется с натужным треском. Внутри почти все по-прежнему: знакомые обои, продавленный диван, на вечнозеленом поле настенного коврика с бахромой пасется пятнистый олень. Даже электричество работает. Кукла в вязанной шапочке – бабушка любила вязать крючком – сидит на грязном подоконнике. Мне требуется вся сила воли, чтобы не поддаться тоске. Сейчас не время раскисать.

Поэтому я вытираю слезы и выхожу во двор. Нахожу у стены трухлявую деревянную лестницу и лезу к чердачному окошку, осторожно пробуя ногой ненадёжные перекладины. Окошко – это просто прямоугольное отверстие без рамы. Чердак завален почерневшими досками и фанерными плитами. Какой-то один страшный миг мне кажется, что здесь ничего больше нет, кроме этого хлама.

Но потом я нащупываю под грязной полиэтиленовой пленкой от парника то, что искала: старый коричневый чемоданчик с отвалившейся ручкой. Я вытаскиваю его на свет, падающий из окошка. От волнения желудок сворачивается тугим узлом и поднимается к горлу. Я откидываю крышку и медленно, постепенно успокаиваюсь.

Память не обманула меня. Все сокровища на месте. По крайней мере, их я не выдумала.

Прижимая чемоданчик к себе, я осторожно спускаюсь вниз. Мои руки дрожат, когда я достаю один за другим предметы, каждый из которых оживляет спрятанные в дальние подвалы памяти, запечатанные семью замками воспоминания: стопку пожелтевших от времени школьных тетрадок (цена 2 коп.), сморщенные ягоды рябины, рассыпающиеся меж пальцами засушенные васильки, картонные елочные игрушки, неваляшка с разбитым пузом. Для кого-то – груда мусора, для меня – чудесные дары.

От нахлынувших переживаний, голода и холода меня трясёт, но нет сил ни приготовить еду, ни искать дрова для печи. Я забираюсь на диван, прихватив с собой одну из тетрадей, и укрываюсь всеми одеялами, какие удалось найти.

Примерно половину тетради в узкую линеечку заполняют ученические записи синими чернилами. Почерк детский и трогательно аккуратный.

Сон – сын. Рама – рана. Мак – рак. Жар – шар. Козы – косы. Игра – игла.

Ни одной ошибки или помарки, буковки ровные, с одинаковым наклоном.

Маленький мальчик заморозил пальчик.

Косили косами. У кошки ушки. У рака икра.

Последняя запись – начатое, но недописанное стихотворение. А дальше – чистые листы. Что-то есть тревожащее в этом оборванном стихотворении, в недоговорённых строчках. Я достаю из сумки ручку с синей пастой и дописываю:

– Мы дожили! Мы выжили!

– Мы живы, живы мы!

Закрываю глаза и вспоминаю. Легкий топот детских ног. Прикосновение невидимых рук. Волшебные знаки внимания, спасающие от отчаяния и одиночества. Неужели всё это – плод моего воображения? Сама дарила себе подарки, выдумала невидимого друга, играла с ним в пятнашки и прятки?