Он научился видеть лицо собеседника, говорящего с ним по телефону, проникать зрением за пределы дверей и даже железобетонных ограждений городских домов.
Понимая, что любой специалист объяснил бы все эти качества, – и то после долгих объективных проверок, – как результат перенесённого психического потрясения, шоковым вскрытием экстрасенсорных возможностей человеческого организма, Леран решил никому ничего не сообщать, даже Барту. Чтобы хранить множащиеся тайны, Лерану пришлось как бы отгородиться от Эриксона. Что было трудно, его тянуло к нему, заменившему отца и мать, посвятившего все свои силы и время ему и Леде. Но иного пути Леран не видел. Нельзя было открываться Барту, пока не разобрался в самом себе.
Вначале он считал себя единственным, исключением в человеческом роду, затем узнал о других носителях экстраординарных способностей и занялся их поиском. Не зная, что Барт в это время занят тем же.
Тем не менее, – пусть много реже, чем раньше, – Леран и Барт преодолевали возникший между ними барьер и говорили как могли откровенно, не касаясь вопросов больных и нежеланных. Однажды в ходе одной такой встречи дома Леран не выдержал и помог Барту зажечь сигарету с помощью светящейся нити, вырвавшейся из кончика его указательного пальца.
Эриксон воспринял невиданный фокус как обычное или привычное явление. Словно он всю жизнь прикуривал не от спички или зажигалки, а от искр, вылетающих из рук Лерана. Потеря способности удивляться сама по себе достойна удивления, но Барт и эту мысль пропустил спокойно. «Что было, то прошло, что будет, – то и будет. Чёрт с ним!» – примерно так он сказал себе, делая затяжку.
– Кто я, Барт? Почему я не знаю ни одного человека, способного на то же? Ты знаешь, я могу в воде находиться столько, сколько захочу… А сегодня я понял, что способен заглянуть внутрь человека, в его мысли. И это не предел. Что со мной происходит? Как всё оценивать, и годится ли обычная мораль для такой оценки?
Шквал вопросов, за которыми новый Леран.
– Я знаю меньше тебя. Ты во многом перерос меня. Что и радует, и беспокоит. В одном я с тобой един, – в твоей тяге к религии…
– Ты единственный из людей, кто знает меня. Я не хочу стать объектом всеобщего интереса.
– Я тоже не хочу этого. Достаточно… Когда ты занимался загадками общими, такими как причина гибели ящеров семьдесят миллионов лет назад или гипотезой панспермии, я ещё понимал кое-что…
Леран на минуту загорелся, Барт увидел в нём частичку того, прежнего, увлечённого и стремящегося к пониманию юношу.
– О, Барт, к этим загадкам ещё предстоит вернуться. И к гипотезе панспермии. Вдруг она поможет мне разобраться в самом себе? Ведь никто не знает, как на Земле появился человек. Этой задаче пока не видно решения, сплошь путаница околонаучных домыслов. А вот семена, упавшие с неба, могли бы всё объяснить. Хотя я больше склоняюсь к библейскому варианту.
– Гёте писал…
Барт тускло улыбнулся и продекламировал:
– «Сила красит мужчину, отвага свободного духа?
Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его».
– Гёте для меня не авторитет, – без паузы отреагировал Леран.
– Что ж… Резонно. А почему, не секрет?
– Он был человек неверующий. Все его произведения – поэтическое осмысление демонологии. Везде он пишет о богах, об их множественности. Монотеизмом «великий» не страдал.
Эриксон решил не продолжать тему. Он чувствовал усталость и растущее желание сбросить тяжёлый груз. И то, что он не мог сменить их отношения без согласия Лерана, мучило его. Никем не одобряемая роль опекуна надоела, раздражала. Хотя он понимал, – единственное, что удерживает его от окончательного падения в омут алкоголизма и чёрной депрессии, – это необходимость заботы о Леране и Леде, основанная на долге перед Марией и Ирвином.
– Есть возможность уехать из Сент-Себастьяна на время. Помнишь, ты мечтал о поездках, командировках? Не пора ли? Согласен?
– Куда, Барт?
– Мэн-Сити. Начнём с поближе. Начнём завтра. Думаю, самолётом предпочтительней. Ты когда-нибудь летал на самолёте?
– Нет.
– Вот и замечательно. Поработаем там неделю и домой.
– Я согласен.
– Нам надо поднять наш канал. Иначе Геб лишит нас всех честно заработанных привилегий. Что бы ни случилось, работа остаётся. Она, – вечна. Ты знаешь, – Барт при мысли о путешествии из опостылевшего ему Сент-Себастьяна сам воспрял, – Я всю сознательную жизнь стремился достичь хемингуэевского сочетания отдыха и труда. Он как никто мог и развлекаться и работать. У меня не получается. Ты, кажется, читал «Райский сад»?
Читать дальше