Андрей Валентинов - Аргентина. Лейхтвейс

Карл Иванович улыбался, взгляд казался самым обычным, словно разговор шел о приключениях в далекой Африке. «В Шоа воины хитры, жестоки и грубы, курят трубки и пьют опьяняющий тэдж, любят слушать одни барабаны да трубы, мазать маслом ружье да оттачивать меч…» Но Лейхтвейс понимал, по какому узкому краешку шагает.

– Хочу, – решился «марсианин», но спросил совсем не о том, что думал.

– Если Ночной Орел – провокация, почему без трупов? Если бы Роберта Лея сожгли живьем…

Ответный взгляд он выдержал легко. Карл Иванович укоризненно вздохнул.

– Однако вы кровожадны! Думаю, дело в том, что это был первый этап, пробный. Если бы фюрер не поддался, тогда бы дела пошли пострашнее… Николай, не ходите вокруг да около. Вас интересует Оршич, так скажите об этом прямо!

За какой-то миг Лейхтвейс сумел понять: любой его ответ будет плох. Но промолчать – еще хуже.

– Очень интересует, – проговорил он как можно спокойнее. – Пилот-испытатель Вероника Оршич – мой инструктор и очень красивая девушка.

Карл Иванович вздохнул:

– Молодость, молодость! Вашей красивой девушке, Николай, очень не повезло. Ее использовали втемную, Оршич почти наверняка верила, что выполняет приказы подполья. Или даже Геринга, не удивлюсь. Внедренным агентом она не была, не тот характер. А потом вмешались другие, вероятно, те же, что искали с вами встречи в Рейнских горах. Да-да, настоящие хозяева марсианских ранцев. Вы не поверите, но фюреру пришлось ее выручать, он, к счастью, оказался незлопамятен. Я не предлагаю вам, Николай, все забыть, но говорить о вашем инструкторе ни с кем не стоит. Разве что со мной, но утешительного я вам ничего не поведаю.

Он хотел спросить, жива ли синеглазая девушка, но в последний момент язык не повернулся.

– Карл Иванович! А… А написать ей можно?

– Можно. Только некуда.

* * *

Ночью опять не спалось. Лейхтвейс лежал на верхней койке, смотрел в темный потолок и думал о том, что упустил свой единственный шанс. Синее бездонное небо, ни облачка – и две темные точки в самом зените. Ему следовало бежать. Нет, Лейхтвейс не струсил, он действовал точно по инструкции, встречи с «чужими» в небе следует избегать любой ценой. Но, может, стоило все-таки рискнуть и поговорить? Однако это могли быть и французы, тогда бы он точно не вернулся. Адекватный ответ, первыми начинать не принято, моветон. Оршич никого не убила – в отличие от него самого. Если никого не жалеешь, не жди, что пожалеют тебя.

Сон все-таки победил, и Коля Таубе вновь оказался на знакомом подоконнике. Двор-колодец, двери подъездов… Все, как и было.

Нет! Песня стихла, шарманщик исчез, девочка осталась, но платье на ней теперь не белое, а почему-то светло-серое. Маленькая смешная сумочка на плече, на правом рукаве – черная креповая повязка… Внезапно подоконник резко накренился, и Коля сообразил, что падает.

Ранец!

Остановиться удалось лишь у самой земли. Лейхтвейс привычно протянул вперед руку в перчатке-гироскопе, выровнялся и медленно опустился на пыльный асфальт. Девочка была рядом, сумочка расстегнута, в маленькой ручонке – пистолет, «жилеточный браунинг». Черный зрачок ствола – прямо в лицо.

– Фашист! – выдохнула она, нажимая на спусковой крючок.

«Скромнее, мой Никодим!»

Выстрел! Нет, пистолет дрогнул беззвучно. Лейхтвейс не проснулся, просто понял, что ничего этого на самом деле нет – ни двора, ни девочки, ни пистолета. Есть лишь он сам – и память, которую нельзя ни уговорить, ни обмануть.

Наклонился к той, что стала его Смертью, взглянул в глаза.

– Хорошо. В следующий раз – моя очередь. Не обижусь.

– Сначала помоги ящерице… Веронике Оршич. Я одна не смогу.

Он ждал совсем иного и очень удивился. Поглядел вверх, в далекую синеву, попросил ответа.

Небо молчало.

«Тиритомба, тиритомба, – шевельнул губами князь, просыпаясь. – Тиритомба, песню пой!» Попытался сглотнуть, но во рту была Сахара, полная верблюдов. – «Выйду к морю, выйду к морю я под вечер, там одну красотку встречу…»

Помотал головой, провел ладонью по голове, усмиряя взъерошенные волосья-иглы, и не без радости отметил, что жив. К середине ночи перспективы казались не столь радужными.

До «Тиритомбы» он все-таки не допился. Песню завел Красный Нос: говорить уже не мог, тем не менее, пытался общаться. Перед этим он успел подробно поведать о своей тяжкой, не сложившейся жизни, на нее же пожаловаться и пустить горькую горючую слезу. Осторожности, однако, не терял, о делах городских молчал напрочь, когда же помянули подесту, моргнул изумленно и вполне искренне поинтересовался, кто это такой.