Михаил Гальцов - Сейд

Пока – это лишь моё предположение, но уверен – пройдут годы, и предположение это будет доказано. Если не мною, то кем-то другим…

…временами нас охватывает просто животный страх – каждый видит одно и тоже – горящего красноглазого шамана с искажённым от дикой злобы лицом. Он кричит одно только слово: «Дженга!», а из открытого рта его расползаются в разные стороны шипящие белые змеи. Мороз по коже дерёт!

24 июля 1917 года

Рядом с озером имеется вход в подземелье, заваленный прямоугольными камнями. Попытались расчистить завал, в результате чего все участники экспедиции были внезапно парализованы и пролежали на земле двенадцать часов. Меня постоянно не покидает ощущение де жа вю. Мне кажется, что я не первый раз в этих местах и всё мне хорошо знакомо, даже лицо шамана Может быть, в иной жизни и иной ипостаси, про которые я ничего не знаю, судьба уже давала мне возможность побывать в этом неизведанном и страшном краю…»

Услышав стук в дверь, Александр Михайлович быстро закрыл блокнот, подошёл к окну и, нащупав внизу подоконника небольшую кнопку, сделанную в виде шляпки гвоздя, нажал. Часть подоконника медленно отодвинулась, открыв взгляду Александра Михайловича чистенькую нишу, в которой лежали два георгиевских креста, небольшой браунинг и толстая пачка рукописных листов. Александр Михайлович положил блокнот в тайник и опять нажал на кнопку. Проделав это, он пошёл открывать дверь.

– Соловьёв? Александр Михайлович? – поигрывая наганом, задал вопрос незнакомец.

– Да. – Александр Михайлович с иронией посмотрел на двоих «китайских товарищей» за спиной незнакомца.

– А кто вы такой? Чем могу служить?

Мужчина спрятал наган в кобуру и, отодвинув рукой Александра Михайловича, шагнул в коридор. Китайцы, крепко держа в руках трёхлинейки, остались стоять у двери.

– Зовут меня Юрий Николаевич, фамилия – Пилецкий. А служить, Александр Михайлович, в данный момент нам ничем не надо. Это вы перед царём выслуживались. Одевайтесь, поедете с нами.

– А в чём, собственно, я обвиняюсь? – тихо спросил Александр Михайлович.

– В антисоветском заговоре офицеров – «левшинцев» – с ухмылкой отбарабанил Пилецкий.

– Непонятно – пожал плечами Александр Михайлович – вы что, со всего Левшинского переулка людей забираете?!

– Обязательно! – рявкнул Пилецкий, одарив Александра Михайловича одной из своих самых обаятельных улыбок.

– Не понимаю: при чём тут переулок?! Может быть, этот заговор получил название по фамилии, так сказать, его автора? То есть, извините, организатора?

– Собирайтесь, господин Соловьёв, собирайтесь.

– А как же квартира? У меня здесь хранятся уникальные экспедиционные материалы, рукописи?

– Квартиру вашу мы сейчас опечатаем – никто не зайдёт! – проворковал Пилецкий и, поймав на себе вопросительный взгляд Александра Михайловича, закончил – а обыск мы потом сделаем – ни к спеху.

– Замечательно! – произнес Александр Михайлович, надел свою куртку со множеством карманов и вышел на лестничную площадку.

– А ключ? – деловито осведомился у Александра Михайловича Пилецкий и протянул к нему раскрытую ладонь.

– Вот – Александр Михайлович отдал ключ Пилецкому. Тот быстро провернул ключ в замке, наклеил на дверь бумажку с лиловым штампом московской ЧК и, взяв Соловьёва под руку, повёл его по ступенькам вниз. Китайцы, с винтовками наперевес, последовали за ними. Так Александр Михайлович попал в Бутырку.

Ночью арестованных выводили в маленький глухой дворик и убивали выстрелом в затылок, а ранним утром к подвалу подъезжал грузовик, полупьяные палачи деловито загружали его трупами и отправляли в известный только им район захоронения, который находился где-то неподалеку от Москвы. Грузовик этот медленно утюжил своими шинами улицы города, а из щелей в растрескавшихся бортах медленно текла на мостовую вязкая темная человеческая кровь. Господь арестантам в ту пору помогать не хотел, тем более что перед казнью нательные кресты, висящие на кожаных гайтанах, золотых и серебряных цепочках или просто на тонких замусоленных веревочках, палачами срывались и бросались в отдельную старую шайку, принесённую кем-то из близлежащей бани.

Три дня провёл Александр Михайлович в камере, битком набитой офицерами. Каждый вечер дверь в камеру открывалась, и входил жилистый горбун с длинными, висящими по колено, руками. Горбуна звали Олег Захрипко и был он профессиональным палачом. Захрипко ставил посередине камеры обшарпанный табурет, садился на него и, степенно закурив папиросу, начинал очередной рассказ: «Я, граждане контрреволюционеры так вам скажу, что кавалер Георгиевский нынче хилый пошёл. Вот, к примеру, поручик Анохин ваш – я ему губы отрезаю, а он – плачет! Где ж это видано, чтоб Георгиевский кавалер плакал?! Я ему тогда и нос отбрил. Кровищи цельный таз натекло – тут уж не до слёз. Ну, ты у меня ещё поживёшь, думаю, кавалер. Кожицу ему с рук ободрал очень даже аккуратно. Ясное дело, ногти немного молоточком поотбивал. Потом снял с него портки и ялду – под корень! Вместе с яйцами! Смотрю на него, болезного, и вижу – уши-то ещё не отрезаны. Режу ухо медленно-медленно, а он, паскуда уже и не дышит! Вот такой нынче Георгиевский кавалер пошёл»…