Валерий Вотрин: Обретение мощей св Матиаса Ратмана, университетского профессора

Соборное послание Матиаса Ратмана.

Каждая работа была посвящена личности одного святого. Так мы поняли, что время еще не настало, время еще не пришло, что пока еще надо мириться с существующим строем, живя в одной пещере с дикими зверями, как жил с ними св. Власий, покорно сносить непомерное бремя того, что сегодня еще рано, как св. Христофор, и в конце одолеть гидру, как св. Геракл.

Св. Георгий. Дракона.

Да, св. Георгий. Св. Георгий!

Он сам был св. Георгий Драконоборец! Мы поняли это, когда начали читать его произведения особенным способом, переставляя буквы и осмысляя все в целом надлежащим образом. Мы нашли ключ к сочинениям Матиаса Ратмана - и вступили во владение сокровищами его необъятной сокровищницы. О, то было сокровища не земные, а запасенные на будущее! Сейчас они подлежали накоплению, и только потом, только потом, когда уже Матиас Ратман почиет с миром, и имя его будет на устах у миллионов верующих, - только тогда эти сокровища будут безжалостно растрачены, чтобы стать основой и началом накопления новых сокровищ нового мира!

Гениальный учитель Матиас Ратман!

Духовный казначей рабочего класса!

Толмач иероглифов светлого будущего!

Достопочтенный Пожизненный Великий Магистр Всех Лож Верховного Совета! Заступник перед Богом, покровитель восстаний и революций! Затепли еще свечку.

Постой, я не закончил. Да, Матиас Ратман никогда не бывал в студенческих общежитиях. Он никогда не посещал людных сборищ. И это понятно.

Он был старый революционер.

Именно поэтому он пока находился вне подозрений, именно благодаря такому поведению охранка не обращала на него внимания. Что там старый профессор-книжник! Что он может? Какой из него подпольщик? А в это время профессор Матиас Ратман писал самую революционную свою работу, вершину своего творчества, посвященную св. папе Целестину. Какой глубины он в ней достиг! Что за сложнейшие аллегорические образы возникают в работе этого титана человеческой мысли! Образ папы Целестина предстает здесь, наконец, в своем подлинном обличье неутомимого борца за права обездоленных.

Святого революционера.

Пламенного трибуна, в своих энцикликах отстаивающего гуманистический идеал средневекового человека, рабочего и крестьянина.

Зажатый со всех сторон врагами свободного слова и передовой мысли, мракобесами в сутанах, св. Целестин не смирился, не стал на колени, не ползал перед жадными и лживыми попами. Революционер в душе, св. Целестин с болью осознавал, что еще рано поднимать мировую революцию, что народы всего мира хоть и ждут ее с нетерпением, но еще не готовы, чуточку не готовы к ее приходу. Поэтому он совершил акт личной революции, революции по отношению к самому себе, акт публичного развенчания не только самого себя, но и в своем лице папства как института отжившего, продажного и потерявшего всяческое значение среди верующих. Целестин убил себя как папу, наместника Божьего на земле. Он отрекся от тиары и удалился в горы.

Это было важнее Французской революции.

Саморазвенчание Целестина, по Ратману, было важнее Робеспьера и Кромвеля, ибо означало уничтожение себя самого как лживого кумира, а не воздвижение его. Это-то и было в конечном счете совлечение с себя ветхого человека и превращение в человека нового, человека светлого будущего, красного Иерусалима. Конечно, Матиас Ратман не написал этого явно, - ведь цензура не дремала, а тут хватило бы одного доноса, чтобы Матиаса Ратмана схватили и предали мучительной смерти. Мы прочли эти откровения между строк.

Откровение Матиаса Ратмана.

Между строк читалось именно это. Без всякого сомнения. Так явно, что мы даже удивились, как это наши дотошные и подозрительные цензоры не заприметили здесь ничего крамольного. Но вышло жизнеописание св. Целестина, вслед за ним почти сразу же была опубликована статья об испанских мучениках, по силе воздействия и патетическому жару почти не уступавшая первому сочинению, - а цензура молчала. Она пропустила эти труды. Опыта у Матиаса Ратмана было не занимать.

Он был старый подпольщик.

После этого он совсем перестал появляться. Несомненно, он начал что-то подозревать. Возможно, он стал чересчур осторожным. Такое случается с революционерами: годами отработанный инстинкт иногда превращается в перестраховку. Мы решили поддержать его. Сказать, что деятельность его не осталась незамеченной, что передовая молодежь, не побоюсь этого слова, боготворит его. Мы отправились к нему домой. Соблюдая все правила предосторожности, конечно. Но он нас не принял. Он сказался больным.