Владимир Васильев - Пробуждение. Роман-мозаика

Родство с баснописцем незаметно стала «пунктиком» банкира, он наизусть знал многие его басни и постоянно использовал в общении даже с иностранными партнерами, что, с одной стороны, вызывало их первоначальный шок, а с другой, убеждало в оригинальности и образованности, что всегда считалось позитивным фактором. Частенько, общаясь с женщинами, особенно, в неофициальной обстановке он мог сказать: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!». «Голубушке» оставалось только смущенно улыбаться. Во время застолья он неоднократно и весьма уместно провозглашал: «А я скажу: по мне, уж лучше пей, да дело разумей».

И знакомство Ивана Андреевича с бомжом состоялось именно на почве басноведения. Когда охрана обнаружила непрошенного вонючего гостя в подвале и принялась шумно его выпроваживать, банкир стал случайным свидетелем акта выдворения и, заинтересовавшись, остановил процесс.

– Вы что делали в моем подвале? – спросил он вежливо, ибо иначе не привык.

– Какой-то домовой стерег богатый клад, – неожиданно ответил бомж строкой из басни и тем сразу вызвал симпатию домовладельца.

– Так вы домовой? – улыбнулся он.

– Совершенно верно, – подтвердил бомж. – Только давно без дома. Хотел у вас поселиться…

– А откуда басни знаете?

– Из книг, вестимо, – усмехнулся домовой. – Диссертацию я писал по мировым баснописцам, сравнительный анализ, взаимосвязь и оригинальность, тенденции баснеписания в исторической перспективе и в современном мире.

– А они есть и в современном мире? – искренне удивился банкир.

– А как же? Конечно, есть! Басня бессмертна.

Ивану Андреевичу стало интересно. Соображал он быстро, и провозгласил:

– Любезный домовой, я прошу тебя стать хранителем этого дома, прошу поселиться в том помещении, которое ты выбрал сам, – он перешел на «ты», потому что разговаривать с домовым на «вы» ему показалось противоестественно. – Но у меня есть условия.

– Внимательно слушаю, – заинтересовался бомж.

– Ты должен немного цивилизоваться, то есть соблюдать санитарно-гигиенические нормы, условия для этого будут созданы. И не пугать детей и гостей.

– Да с превеликим удовольствием! – воскликнул кандидат в домовые. – Условия творят с разумным существом чудеса, неважно, человек он или домовой.

– На том и постановим! – заключил хозяин. – Срочно оборудовать в подвале санузел и прочую бытовую инфраструктуру, поставить домового на довольствие и относиться к нему с уважением. Он под моей личной защитой! Все! Мне пора, исполнять!..

Исполнили. Домовой оказался в раю, возникшем в отдельно взятом подвале.

И теперь он возлежал на упомянутых трех матрасах, вперив взор в свод подвального потолка, будто видел сквозь него нечто интересное во внешнем мире. А может, и во внутреннем? Он у него богатый, есть на что посмотреть.

На самом деле, наблюдал он действительно нечто интересное, можно сказать, даже сказочное, но нисколько этому не удивлялся. Став законным обитателем райского подвала, он уже ничему не удивлялся и с удовольствием входил в роль. И наблюдаемое нечто вполне соответствовало процессу вхождения в роль. Бывший бомж, а ныне Домовой превращался в настоящего домового. Ну, настоящего домового никто из людей не видел, ибо не дано им это, но происходящее приблизительно соответствовало интуитивным представлениям и художественному вымыслу. Возможно, вымысел становится художественным, когда, хоть в некоторой степени, соответствует реальности? Нет, в гномика или иного «малорослика» он не превратился, но с телом что-то происходило – он перестал ощущать его бремя, а потом и тяжесть, но по-прежнему видел себя. При этом не взлетел воздушным шариком, как можно было ожидать от потерявшего вес, а продолжал возлежать на матрасах. Ему то ли показалось, то ли так было на самом деле, но он все отчетливей ощущал себя этим домом. Странное ощущение – нет, он не считал, что фундамент – его вросшие в землю ноги, а чердак с крышей – голова, он прекрасно различал себя и дом, но все больше чувствовал его во всех подробностях: где что потрескалось, где перекосилось, а где в полнейшем порядке. И, главное, он видел и чувствовал все происходящее в доме, словно обычные стены превратились в стены с ушами и глазами и прочими органами чувств. Если бы он оставался человеком, то соглядатайство его, несомненно, смутило бы, но он всё больше превращался в домового, а это хранитель дома, отвечающий за лад в нем, как физический, так и духовный, и посему ни малейшего смущения не испытывал. Более того, он видел, что все обитатели дома находятся в странном, явно нездоровом состоянии: кто лежит, кто сидит, отключенный от реального мира, и испытывает негативные эмоции в отношении этого мира, точнее, его обитателей, откровенно желая им смерти. Даже не желая, а приказывая им умереть в настоящее же мгновение. Впрочем, не всем, а исключительно чужим, имеющим иной ай-ди, то есть личный идентификатор, не содержащий «своего» набора символов. Страшнее было то, что и на психику «своих» давил такой же приказ со стороны «чужих». Домовой чувствовал это на себе, потому что и ему было приказано умереть. Только он не мог, прежде не защитив домашних. Домовые – они такие. А еще он чувствовал, что он не один – их, домовых, много, почти в каждом доме, а обитатели тех домов, где нет домового, обречены подчиниться приказу, если их не возьмут под защиту домовые других домов. А хватит ли у них энергии не только на свой дом? И так он изо всех сил защищал своих домашних и себя, потому что ему никак нельзя было умирать – они же без него пропадут.