Павел Амнуэль - Капли звездного света (сборник)

Он протянул мне термос, и я отхлебнул обжигающий напиток – это оказался крепчайший кофе, горький как полынь, у меня запершило в горле, я закашлялся. Но голова неожиданно стала ясной, как небо над куполом.

– Что вы снимаете? – спросил я.

– Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить.

Новую Хейли! Я не пошевелился, до меня не сразу дошло, что это МОЮ звезду Абалакин сейчас щелкал на короткой выдержке. Везение казалось слишком невероятным, чтобы я поверил.

– Шучу, конечно, – сказал Абалакин. – Какой из меня конкурент? Михаилу Викторовичу нужны спектры, а мне достаточно кривой блеска. Хочу ребятам задачку подсунуть – развитие оболочки Новой после вспышки… Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике.

Я протянул руку и, не глядя, взял холодную кассету с новой пленкой. Абалакин между тем достал отснятую и спрятал в карман. Он заглянул в искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию.

– Видно? – спросил я, стараясь не выдать волнения.

– Что? – не понял Абалакин. – Ах, это… Видно, почти на пределе. Хотите поглядеть? Там в центре желтоватая звездочка.

– И все? – спросил я с наигранным разочарованием.

– Все, – подтвердил Абалакин. – Слишком далекая звезда, даже в максимуме не очень-то яркая.

Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в таком положении не выдержать, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В темно-синем блюдечке («А засветка поля зрения здесь сильнее, чем на Четырехметровом», – подумал я) плавало несколько неярких звезд. Посредине я разглядел нечто очень слабое, неощутимое, как огонек свечи на вершине Медвежьего Уха.

Я не почувствовал мгновения прибытия, все произошло очень быстро, как в любительском фильме с трансфокатором. Я не заметил, как изменилась звезда, – не обратил внимания. Но зеленая моя планета все так же плыла по своей орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я еще не вгляделся. Потом я увидел.

Планета горела. Горела суша, покрытая сплошной, густой и липкой маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени. Мне они казались языками, за сотни световых лет, а там, вблизи, это были, наверно, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все: почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных – все, все, все…

И горело море. Наверно, в их океанах была не вода, а какая-то другая жидкость: иссиня-голубая в прошедшие мирные дни, а теперь такая тускло-желтая, вся встопорщенная красной рябью. Пламя в океане поразило меня больше всего, поразило ощущением совершенной безнадежности. Если горит океан – конец всему. Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего прикосновения стекло окуляра. Но мне казалось, что это пожар умиравшей планеты согрел за много парсеков стекло и металл. Я знал, что ничего больше сегодня не увижу – слишком слаб телескоп, – но все на что-то надеялся. Я хотел знать – спаслись ли они? Спрятались под землей? Скрылись в бронированных постройках? Улетели да диске-звездолете?

И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как искры на ветру. Мне начало казаться, что точки – живые. Они вели себя как бактерии на предметном столике микроскопа. Конечно, они были живыми: я увидел, как одна из точек затрепыхалась, удлинилась и, совсем как в учебнике биологии, разделилась на две половинки, две точечки, которые сразу разбрелись в разные стороны, затерялись среди таких же точечек-бактерий, и снова забулькала, закипела мешанина точечек и пламени.

Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал. Точечки испугались крика, заметались, но не вернулись на свою планету, они просто гасли одна за другой, а боль ширилась, захватила меня целиком. Боль была везде – не только в моем теле, но во всей Вселенной.

А потом исчезла и она.

Точечки остались. Когда я приподнял веки – осторожно, будто тяжелые шторы, – точечки выпрыгнули из глаз и разбежались по стенам. Боль исчезла. Я лежал на постели одетый, а в ногах у меня с мрачным видом сидел наш фельдшер Рамзес Второй. Полное его имя было Радий Зесоян, и был он вторым нашим медфараоном из династии Зесоянов – до него шаманил его старший брат, но однажды сбежал на более выгодную работу в городскую амбулаторию. Рамзес Второй слыл хорошим малым, но вряд ли кто-нибудь доверял ему свое здоровье больше чем на одну простуду. Как-то не везло обсерватории на врачей. Молодые и гордые выпускники мединститута не желали ехать в захолустье, ибо врачи нужны были и в городе. Старые да опытные тоже не горели желанием, вот и оставались гордые и сговорчивые, вроде Рамзеса.