Михаил Борисов - Динокко

— Возможно, ты с самого начала хотел написать именно это.

— Возможно. — Майк притих, смотрел на лежащий перед собой лист отрешённо. — Скорее всего, так и было. Ну что же, так даже лучше. Правда, гораздо лучше. Я так и не научился вычёркивать лишнее — всё время боялся, что вычеркну что-то важное.

— Как знать — может быть то, что кажется важным, и есть по-настоящему лишнее.

— Ага. — Майк похлопал себя по карманам, досадливо поморщился. — Ну да, сигареты кончились… Кстати — а как быть с утверждением, что рукописи не горят?

— Никак. Случается, что слова вновь появляются из пепла, я сам несколько раз был тому свидетелем. Некоторые даже проступают сквозь камень. Просто это… другие слова. Ты не хуже меня знаешь, что кое-какими нехитрыми заклинаниями можно отправить на смерть живого человека, и он с радостью бросится грудью на сталь — грудью, в которой сердце уже остановилось. Можно отправить не одного, а сотни, тысячи, миллионы. Они ещё будут дышать и двигаться, не подозревая, что уже мертвы — с той минуты, как яд заклинаний проник внутрь. Сделать это несложно, и слов для этого нужно не так уж много… Вот если, наоборот, ты попробуешь вдохнуть жизнь в умирающего, тебе придётся потрудиться всёрьёз — ложью можно добить, но нельзя вылечить.

— Значит, по-твоему, всё, что сгорело, было враньём? Что я всё это…

— Ну почему же. — Одна бровь Глена поднялась, лицо погрустнело. — Видимо, Динокко считает, что некоторым словам ещё не время и не место. Зато осталось главное — ведь ты в самом деле искал покоя, разве нет?

— Дипломат. — Поморщился Майк. — Пожалел. Ну и чёрт с тобой. Что там у тебя в бутылке?

— То же, что и всегда. — Глен улыбнулся. — То есть неизвестно что. Обычно зависит от того, кто её открывает.

Губы Майка против воли сложились в слабую улыбку больного.

— А необычно?

— А необычно здесь не бывает.

— Давай я открою. Пусть это будет стрихнин, чёрт побери.

— Попробуй. — Глен подвинул стаканчики. — Я не знаю, что такое стрихнин, но за компанию готов попробовать.

Майк мотнул головой, с хлопком выдернул пробку.

— Ну что же, — сказал он, принюхиваясь к горлышку, — могло быть хуже.

Он налил немного Глену.

— Сомневаюсь. — Глен подозрительно разглядывал жидкость в стакане. — Хуже, кажется, некуда. Я не рассказывал тебе, как однажды попробовал настойку шестого плода ирригонского дерева? Готов поспорить, это пойло выглядит даже подозрительнее.

— Да ладно тебе. — Майк плеснул в свой стакан, поднял, разглядывая напиток на просвет. В тёмной, почти чёрной бездне переплетались зеленоватые прожилки. — Назовём его «Ночь в заповедном лесу». Будь здоров.

— Ну-ну. — Глен наблюдал, как Майк делает глоток.

— А ничего, — Майк откинулся на спинку стула, подумал, глотнул ещё раз. — Похоже на бренди пополам с каким-то ликёром, хоть я и не понимаю, как это можно смешать. И ещё травами пахнет. Знаешь, даже хорошо, что сгорел весь этот бред. Не ожидал ничего подобного от слов, написанных на бумаге. Я сначала подумал — свеча упала, хотя она к тому времени погасла, дописывал уже в темноте…

Глен осторожно поднёс стакан ко рту.

— Похоже, я зря опасался, — сказал он минуту погодя. — Хоть я и не уверен, что этот напиток можно пить с утра.

— С утра можно пить всё, что угодно. — Безапелляционно заявил Майк. Кажется, он понемногу приходил в себя — допил стакан и положил голову на скрещённые руки, пряча глаза, в которых ещё таилась боль. — В трёх случаях. Меня этому научил один старый поэт. Можно пить, когда всё очень хорошо, можно пить, когда всё плохо, и нужно пить, когда этого хочется. В этом есть смысл, я тебе точно говорю. Жаль, сигареты кончились, а тут ими никто не торгует… Знаешь, там, где я живу, странно относятся к выпивке. Конечно, так не всегда было. Когда-то, не очень давно, всего пару тысяч лет назад — если верить тем, кто составляет календари — самым хмельным напитком был перебродивший виноградный сок. И надо сказать, что в те времена пить вино, не разбавляя его водой, считалось признаком дурного воспитания. Через несколько сотен лет дурным, наоборот, стало разбавлять — видимо, такие уж мы ненасытные. Всё меньше пили для красноречия, всё больше для забытья, и чем тяжелее получалось забытьё, тем лучше… Потом научились перегонять — сначала вино, потом зерно. В напитках стало меньше запаха и вкуса, зато они запросто сшибали с ног. Нам и этого показалось мало, сегодня некоторые хлещут чистый спирт, а кое-кто использует отраву ещё страшнее. Даже думать не хочется, что будет ещё лет через через сто. — Он налил себе ещё, выпил одним глотком.