Дэн Симмонс - Олимп

Менелай вскочил из-за стола как ужаленный и пошагал куда (глядят, яростно сжимая копьё в левой руке, а правую положив на рукоять меча.

«Деифоб? Где же этот Деифоб?»

До войны с богами всё было гораздо проще. Несемейные отпрыски Приама – кое-кому из них стукнуло больше пяти-десяти – обитали вместе, в огромном царском дворце, прямо в сердце города – ахейцы давно замышляли, как только ворвутся в Трою, начать резню и грабёж именно оттуда. Увы, одна-единственная удачно сброшенная бомба в первый же день противостояния разогнала наследников и их сестёр по не менее роскошным жилищам, разбросанным по разным концам великого Илиона.

В общем, спустя целый час обманутый муж по-прежнему бродил по многолюдным улицам, когда толпа вдруг бурно возликовала радуясь появлению Пентесилеи с её двенадцатью воительницами.

Боевой скакун царицы едва не сбил Атрида с ног: тот еле успел отпрянуть. Наголенник амазонки скользнул по его плащу. Гордая Пентесилея не смотрела ни вниз, ни по сторонам. 1отрясённый красотой чужеземки Менелай чуть было не сел на мостовую, загаженную конским навозом. Зевс её подери, что за хрупкая, изменчивая прелесть таилась под пышными, сверкающими доспехами! А эти глаза! Брат Агамемнона сроду не встречал ничего подобного: он ведь ни разу не бился ни рядом с амазонками, ни против них.

Подобно заворожённому гадателю в экстазе, он покорно и слепо заковылял вслед за процессией – обратно ко дворцу Париса. Приезжих воительниц приветствовал не кто-нибудь, а сам Деифоб. Елены при нем не оказалось. Стало быть, беззубые любительницы сыра всё наплели.

Словно последний влюблённый подпасок, Менелай очень долго не мог оторвать взгляд от заветной двери, за которой исчезла красавица; наконец он встряхнулся и вновь устремился на поиски. Солнце катилось к зениту. Времени оставалось в обрез: в полдень Агамемнон собирался начать восстание против Ахилла, к вечеру – развернуть боевые действия. Впервые за долгие годы до сына Атрея дошло, насколько велик этот город. И есть ли надежда ненароком набрести здесь на Елену, пока ещё можно что-нибудь сделать? Почти никакой. При первом же боевом кличе, который донесётся из аргивского стана, Скейские ворота захлопнутся, и стража на стенах будет удвоена. Менелай угодит в ловушку.

Рассудив так, он почти бегом пустился к выходу. Сердце сжигала тройная горечь: поражения, ненависти и любви. Воин был чуть ли не счастлив из-за того, что не нашёл предательницу, – и скрежетал зубами при мысли о том, что не убил её.

У ворот собралась шумная толпа. Менелай остановился поглазеть, задал соседям пару вопросов и уже не смог оторваться от поразительного зрелища, хотя оно и грозило перерасти в настоящий бунт, от которого ему бы не поздоровилось. Оказалось, приезд амазонок, которые как одна сладко почивали теперь на самых мягких Приамовых ложах (ни дать ни взять куриные яйца и корзинке: их тоже продают на дюжины), странно подействовал на горожанок. Из временного царского дворца просочилась молва о клятве Пентесилеи прикончить Ахилла, Аякса, если у неё найдётся свободная минутка, и всякого ахейского военачальника, что встанет на пути, якобы прибавила гостья с самым серьёзным видом. Похоже, в душах женщин Трои (не путать с тайным Сообществом Троянок) это задело некую спавшую до сих пор, но отнюдь не пассивную струну, и они заполонили улицы, крыши домов и даже зубчатые стены с бойницами. Остолбеневшие стражники не пытались противиться орущим жёнам, дочкам, сёстрам и матерям.

Слово взяла Гипподамия – нет, не прославленная супруга Пирифоя, а жена какого-то Тизифона, столь незначительного троянского полководца, что Менелай ни разу не встречал его и даже не слышал о нём на поле брани. Так вот эта самая Гипподамия весьма красноречиво орала, разжигая в товарках смертоубийственное безумие. Атрид задержался, чтобы посмеяться, а вот теперь вместо этого обратился в слух и наблюдал во все глаза.

– Сестры мои! – визжала бабища с мясистыми руками и внушительными бёдрами, не совсем лишённая привлекательности. Заплетенные волосы растрепались по плечам и тряслись, пока она вопила и жестикулировала. – Почему мы никогда не сражались бок о бок со своими мужчинами? Почему долгие годы рыдали о судьбе Илиона, заранее оплакивали чёрную гибель малых детей, но ничего не пытались поделать с этим? Настолько ли мы беззащитнее безбородых юнцов, ушедших за городские стены, чтоб уже не вернуться? Разве мы более хрупки, чем наши храбрые сыновья? Толпа взревела.