Сергей Милютин: Пан. Варианты постапокалипсиса. Фантастические повести и рассказы

Зайцеву нравилось сочетание – пин-Пан. Совокупность пинов – Пан. Дьюи возражал: Пан – не совокупность пинов, он – больше, а по сути – вообще, другое. Обсуждение, что же такое Пан, занимало существенную часть их разговоров.

Определение, с оговорками устраивавшее всех троих, сводилось к следующему.

Пан – сетевой разум, распределенный среди восьми миллиардов жестко контролируемых им людских мозгов, соединенных между собой напрямую, а также с помощью всемирной компьютерной сети. Пан использует знания и опыт людей, присоединенных к нему, а также сенсорные и иные способности человеческих тел, применяемых как периферийные устройства, при этом обладая одной волей и одной личностью. Распространение Пана на весь мир и превращение его в то сверхсущество, каким он стал, участники послеобеденных посиделок также согласно относили к периоду в несколько месяцев двухлетней давности. Этот время получило название Большой Хапок.

Стивенс и Зайцев принимали на веру версию Дьюи о земном, человеческом и рукотворном происхождении Пана, среди прочих не содержащую серьезных противоречий.

Споры вызывала природа личности и воли Пана, устройство интерфейсов, соединяющих мозги между собой, технические вопросы его функционирования как единого мыслящего существа, а также механизм захвата прото-Паном, изначально включавшим в себя очень небольшое количество бывших индивидов, разумов и тел всего человечества за малым исключением.

Слово «Пан» Зайцев услышал тоже только на острове. Его он также полагал удачным. В нем сочеталась приставка «пан», означавшая всеобщность, всеохватность, и имя греческого Пана – уродца, ставшего богом. Зайцев порадовал коллег сообщением, что в некоторых славянских языках «пан» значит «господин».

Хотя тут авторство никто точно припомнить не мог, Зайцев уверенно назвал Дьюи.

– Отнюдь, коллега, – отклонил эту честь профессор, – Ваше предположение лестно, но по моим смутным воспоминаниям эта честь принадлежит Вашему предшественнику.

У Зайцева тогда неприятно кольнуло внизу живота. Он не любил напоминания о предшественнике. Оно в него вселяло легкую неуверенность в его собственной участи. Впрочем, на Дьюи он не сердился. Без профа Зайцеву на острове было бы нечем себя занять в свободное время. Островная сеть замыкалась сама на себя, не имея выхода куда-либо еще. В сетевой базе хранилась прорва фильмов и всевозможной художественной и познавательной литературы. Но почему-то Зайцеву стало совершенно неинтересно читать и смотреть о проблемах и жизненных перипетиях жителей мира, который безвозвратно исчез.

Стивенс лениво смотрел с веранды столовой на медленно остывающую от дневного солнца площадь перед администрацией.

– Все же как-то тут слишком функционально. Безжизненно. Неужели нельзя вокруг коттеджей какие-нибудь садики разбить? С0 цветами какими-нибудь?

Зайцева чуть не стошнило.

– Нет, вот только цветочков не надо.

– Вы – мизантроп, Виктор, – шутливо подколол его Стивенс, – ненормально не любить цветы.

Зайцев пожал плечами.

– Может быть. Только тогда уж не мизантроп, а энтофоб, Энтони, – Зайцев помолчал, наслаждаясь недоумением Ственса, – Это по-гречески значит не любитель растений. У всех нас есть свои страхи. Вот Вы, например, насколько я понимаю, не испытываете любви к большим лодкам.

Стивенс покосился на Зайцева и хохотнул.

– Хотел бы я посмотреть, как бы Вы к ним относились на моем месте.

Бортинженер во время Большого Хамка плавал на яхте с друзьями. Сначала он наблюдал, как спутники один за другим превращались в пинов. Потом, когда яхта уже возвращалась в порт, что-то произошло, и пины впали в прострацию. Один выпал за борт и немедленно пошел ко дну. Двое других сидели на палубе и не реагировали на вопросы. Только хлопали глазами и издавали нечленораздельные звуки. Один порывался встать, но спотыкался и падал. Второй взмахивал руками и дрыгал ногами. Стивенс на всякий случай затащил обоих в каюту. Так продолжалось пару часов. Оба за это время обделались. Потом сознание вернулось к ним без видимой причины.

Эту историю Стивенс рассказывал весело, как смешное приключение. Но, в отличие от искренней заинтересованности Дьюи его веселье отдавало натужностью. У Зайцева каждый раз при виде смеющегося бортинженера появлялось опасливая мысль, что здоровяк вот-вот лопнет от внутреннего напряжения.

На вопросы о происходившем с ним с момента прихода яхты в Окленд и до попадания на остров Стивенс предпочитал отшучиваться. Зайцев пару раз спросил, но заметил, как у похохатывающего Энтони оба раза начинала мелко дрожать левая рука, и оставил попытки.