Норман Спинрад - Русская весна

– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.

Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.

– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых… без которых…

– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.

– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру…

– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.

– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.

– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.

– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.

– Так же, как и ты…

– Я и не отрицаю.

– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.

При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.

Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.

Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.

Зато не было домашних заданий, "комсомольской работы", никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.

Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила "ретсину" в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.