Владимир Григорьев - Коллега - я назвал его так

Обратная картина. Обрабатывая наши тормозные процессы, аппарат передал вам кое-какие из моих качеств. Увы, не лучшие. Так случилось. Но общее дело не должно страдать. Плохо, если эмоции помешают делу. Выход один. Спите вы, а я занимаюсь делами. До тех пор, пока мы снова не вернемся к изначальным состояниям.

Бог мой, он говорил моими формулировками! Моими интонациями! Я готов спорить с кем угодно, но что противопоставишь своей логике, своим интонациям?

— Да, эмоции лучше уж не впутывать, — отозвался я безжизненно. Мне было все равно. И аппарат снова вышел на проектную мощность.

Теперь мы подменяли друг друга, как по вахтенному расписанию. Работа, что и говорить, кипела. До чего не догадывался я — догадывался он, даст маху напарник — я выручаю. В особо ответственные моменты аппарат отключался, загвоздка устранялась сообща.

Производственные успехи говорили за себя. Со стороны могло показаться, что ситуация пришла к полному благополучию. А на самом деле? Разве все сводится к радости от достигнутого результата? Сам процесс достижения с его треволнениями, взлетами тоже цель исканий.

Сознание того, что пятьдесят процентов наслаждения от бурно кипящей работы проплывает мимо, не давало мне покоя. С какой стати дернуло меня делиться своим, кровным с человеком, в сущности, неизвестным, чуждым духу исканий? На каком основании? Впрочем, основание он нашел. Мол, работа выше эмоций, эмоции не должны ей мешать. Мешать! Да из-за них весь сыр-бор, из-за эмоций. Именно их добываем мы в поте лица, в труде. А тут вынь и положь, отрежь от себя пятьдесят процентов.

Конечно, недолго думая, можно было просто ликвидировать аппарат. Но кто мог поручиться, что подсознание полностью освободится от печально приобретенных свойств? Избиение ночных урн вызывало спазмы в памяти. А ведь теперь я мог войти во вкус.

Нет, непредвиденностей больше не хотелось, и однажды глухой, темной ночью под завывание ветра в камине я перебрал механизм аппарата. Настроил его таким образом, чтобы сумма наших биомозговых процессов сложилась иным образом и привела нас наконец к изначальным, стабильным состояниям.

Монтаж оказался сложным, хлопотливым. Чтобы напарник не проснулся, аппарат ни на секунду не выключался, пришлось работать под напряжением. Словом, монтаж занял почти весь период моего очередного бодрствования. Но зато уснул я, как не засыпал давно. Ободренный и успокоенный.

Увы, напарник мой оказался не из тех, кого легко провести. Следы демонтажа были замаскированы отлично, однако непостижимым образом он распознал их. И, в свою очередь, тоже ухлопал весь свой срок на реставрирование аппарата.

Вот где началась борьба гигантов! Он свое, а я свое. И все молча, с утайкой, будто ничего особенного. Здороваться мы еще здоровались, но чтобы обменяться мнениями, поделиться информацией, этого не жди. И не проглядывалось в новой, мучительной жизни ни конца, ни края. Схватка абсолютно равных возможностей.

Основная работа, конечно, оказалась заброшенной. Куда там — обоих охватило состояние азарта. Кто кого!

Да, в самом деле, кто кого? А вдруг не я его, а он меня?! Вот тебе и прямая дорога в академики.

Я сдался. Я прервал демонтаж и разбудил коллегу. Он проснулся недовольный и удивленный.

— Простите, я не доспал положенное, — ледяным тоном сказал он, поворачиваясь на другой бок.

— Хватит! — в моем тоне появилось нечто от спортивной злости.

Коллега замер, не перевернувшись на другой бок.

— Ни меня, ни вас не может удовлетворить создавшаяся ситуация. Статус-кво, позорное для обоих. Как человек науки, вы должны понимать…

— Да, да, да, человек науки! — Он рывком приподнялся из-под простыни, грудь его мощно поднялась. Русалка, дремлющая на его груди у основания галактического корабля, плеснула хвостом.

— Да, человек науки. И не смотрите на это. — Он ткнул пальцем в русалку. — Не хочу быть кем-то другим. Уговорить не удастся.

— Коллега, стоит ли нам уговаривать друг друга? — Я очистил голос от всего постороннего. — Не уговаривать мы должны, а гордиться. Сообща гордиться тем, что создали вас, нового человека. Доказали, что любой, даже откровенный дурак способен к нетрудовому перевоспитанию. Теперь любой мозг открыт для просветления.

Коллега готовился спорить, доказывать, наступать, а тут наступать не требовалось. Он сомневался: может быть, я заманиваю в невидимую ловушку, тяну время?

— Мозг открыт, да мы-то с вами как двухатомная молекула. Отделился один атом — и нет молекулы. — Он осторожничал, выбирая линию поведения.