Йен Макдональд - Дорога запустения

– Вон! – приказал он Матушке.

– Но, Аран… наш ребеночек! Я, мать, должна быть со своим ребенком! – Она потянулась к мясистому бесстыдству на подоконнике.

– Вон! Я, твой супруг, приказываю! – Дедуля Аран схватил жену за плечи, развернул и выпихнул из комнаты, а дверь запер на засов. Из спазмирующего плацентария уже извергались мерзейшие протуберанцы. Дедуля Аран, дрожа, приблизился. Постучал по банке. Плацентарий испустил заупокойный вой, словно под большим давлением вышел газ. Поверхность бельденской банки запузырилась, все взбурлило, из раствора проистекла удушающая вонь. Дедуля Аран прикрыл рот и нос платком и воткнул в матку карандаш. Плацентарий забился в судорогах и, фырча и треща, изрыгнул фонтан гнусной серой слизи. Выплюнув напоследок вонючий черный сгусток с вкраплениями смрадного пердежа, он прорвался посередине и сдох. Сдерживая дыхание, чтобы не блевануть, дедуля Аран потыкал карандашом разлагающиеся останки. Никаких признаков того, что внутри когда-либо находился ребенок. Что дедуля Аран нашел, так это гниющие черные фрагменты чего-то, напоминающего кожуру манго. Удовлетворенный тем, что ребенка не было, ни живого, ни мертвого, дедуля Аран вышел из комнаты и закрыл дверь на замок.

– Сегодня вечером случилось нечто кошмарное и богохульное, – сказал он жене. – Пока я жив, в эту комнату не войдет никто. – Промаршировав к наружной двери, он зашвырнул ключ в ночь так далеко, как только смог.

– Мой ребенок, Аран, мой ребенок… она жива? она мертва? – Матушка сготнула. – Она… она человек?

– Никакого ребенка не было, – сказал дедуля Аран, глядя прямо перед собой. – Сердце Лотиана нас обманула. Матка была пуста. Абсолютно пуста.

На этом месте он нарушил обещание, которое вынужденно дал некогда жене, и пошел в трактир Голодраниной, чтобы нажраться до бесчувствия.

В тот самый момент, когда Матушка подскочила и перестала играть в слова, Женевьеву Тенебрию скрутила дергающая терзающая боль. Она издала еле слышный то ли стон, то ли всхлип и поняла, что время пришло.

– Дорогая, что-то не так? – спросил Гастон Тенебрия со своего стула у камина; там он просиживал вечера, покуривая кальян и мечтая о сладком прелюбодействе.

Женевьеву Тенебрию дернуло вновь.

– Ребенок, – шептала она, – выходит.

– Ребенок, – повторил Гастон Тенебрия. – Какой ребенок?

Женевьева Тенебрия улыбнулась через боль. Девять месяцев она тщательно скрывала беременность в предвкушении сладостного мгновения.

– Твой ребенок, – прошептала она. – Твой ребенок, самолюбивый ты идиот.

– Что? – проревел Гастон Тенебрия будто за тысячу километров отсюда, высокий и полый, как тростник.

– Ты дал маху, муженек. Твой ребенок… ты мне в нем отказывал… и отказывался от меня… и заставлял меня… ждать, и я тоже… заставила тебя ждать… и ожидание закончилось. – Она тяжело дышала, ее снова терзала боль. Гастон Тенебрия трепыхался и колыхался, как жалостная пичужка в парнике. – Отведи меня к Кинсане… Марье Кинсане.

Она собрала остатки достоинства и побрела было к выходу. Но тут ее накрыли жесточайшие схватки.

– Помоги мне, никчемная ты свинья, – простонала она, и Гастон Тенебрия пришел и помог ей сквозь зябкую черную ночь добраться до «Зубо- и Ветеринарной Лечебницы Кинсаны».

Проступающая сквозь посленаркозное оцепенение Мария Кинсана – вылитая лама, думала Женевьева Тенебрия. Эта заунывная мысль так и кружила по сверхпроводящей цепи разума, пока в руках не оказался подарочный сверток с младенцем – и Женевьева Тенебрия не вспомнила все.

– Не сложнее, чем принимать козленка, – сказала Мария Кинсана, улыбаясь во всю ламью морду. – Но я решила, что лучше вас все-таки вырубить.

– Гастон… где Гастон? – спросила Женевьева Тенебрия. К ней склонилось мужнино лицо с козлиной бородкой.

Оно сказало шифрующимся шепотом:

– Дома поговорим.

Женевьева Тенебрия улыбнулась издалека: теперь муж был для нее не больше, чем назойливая муха. Совсем другое дело – ребенок в руках, ее ребенок; разве она не выносила его сама, не берегла под сердцем девять месяцев, разве не был он ее частью почти полгода?

– Арни Николодея, – прошептала она. – Маленькая Арни.

Когда новость о неожиданном рождении третьего рожденного на Дороге Запустения гражданина достигла трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д», Персея Голодранина поставила всем по выпивке, и говорились тосты, и веселились все, кроме дедули Арана, который, когда ночь сменилась утром, осознал, как с ним поступили. Осознал он и то, что никогда не сможет ничего доказать.