Валерий Алексеев: Выходец с Арбата

— А это уж позвольте судить нам, юристам, — усмехнувшись, возразил Фарафонов и принялся выгрызать у себя заусеницы.

— По-моему, разговор принимает какой-то нежелательный оборот, — монотонно проговорил Конрад Дмитриевич. — О возмещении убытков не может быть и речи. Кроме того, чисто физически Володя не в состоянии выплатить эту огромную сумму.

— В таком случае, — сказал Фарафонов равнодушно, — мне непонятен сам предмет обсуждения. Я могу быть свободен?

Конрад Дмитриевич испугался. Он даже побледнел: такой ужасной показалась ему мысль, что сейчас Фарафонов уйдет, и мы окажемся с ним с глазу на глаз. Тогда поневоле придется все случившееся объяснять, а объяснений у него самого еще не было. Случилось же невообразимое: Конрад Д. Коркин публично признал перспективность моей работы и невозможность возмещения убытков. Теперь отступать ему было некуда. Я восхищался Фарафоновым: мой инструмент был дьявольски изобретателен и хитер.

Трясущейся рукой Конрад Дмитриевич взял со стола свой скомканный платок и начал вытирать лоб.

— Я ведь чего хочу? — проговорил он растерянно. — Хочу лишь одного…

И снова замолк. Ему действительно хотелось лишь одного: чтобы мы оба ушли, оба вместе, и оставили его в одиночестве.

— Я понял вас, Конрад Дмитриевич, — великодушно сказал Фарафонов. — И совершенно с вами согласен: Лапшин обязан перед вами извиниться. За свое недостойное поведение.

— Ну, скажем, не извиниться, — облегченно ответил Конрад Дмитриевич, — но как-то кончить дело миром, по-человечески. Ведь нам еще работать вместе да работать. Поймите меня правильно, Володя, — второй уже раз подряд он называл меня Володей, чего раньше не делал никогда, и снова содрогнулся от отвращения. Володя — это тоже было необратимо: теперь, ему придется перестраивать все свое поведение. А как же иначе? Если завтра он снова будет называть меня «Владимир Леонтьевич», то сегодняшнее «Володя» останется постыдным и тягостным отклонением. Такой уж человек был Конрад Д. Коркин. Меня удивляло только, как быстро Фарафонов его раскусил.

— Вы знаете, Конрад Дмитриевич, — сказал я искренне и очень сильно, — меня это мучило весь день. Я был не прав и прошу меня извинить.

Лицо Конрада Д. Коркина просветлело, и даже очки его стали светлее: сквозь них я увидел глаза. Он счастлив был, что добился этой мизерной уступки: теперь можно было считать, что это я к нему явился с повинной, а не он отступил.

— Я принимаю ваши извинения, — сказал он с достоинством: видимо, Фарафонов его отпустил. — Давайте забудем об этом печальном недоразумении. Можете делать новый заказ на расчеты: соответствующие указания будут мною даны.

Я поблагодарил его вежливым кивком и собирался было подняться, но Фарафонов сухо сказал:

— Постойте, дорогие друзья, я очень рад, что для вас все закончилось благополучно, но ведь ущерб нанесен! Ущерб институту и, следовательно, государству. Как вы это себе мыслите?

Мне стало неприятно и стыдно за Фарафонова. Я верил слову Конрада Дмитриевича и, кроме того, умел быть великодушным как победитель. Пинать ногами поверженных противников я не любил. Но Фарафонову все эти тонкости были чужды.

— Мне как юристу любопытно, — продолжал он, рассеянно глядя в окно, — на чем основывается столь сердечное согласие и во что оно обойдется государству.

Лицо Конрада Д. Коркина посерело.

— Тут можно сделать следующее, — проговорил он, комкая платок, который сделался из розового темно-красным от пота. — Мы располагаем небольшими резервами машинного времени… на обкатку новых программ… и данный случай можно… условно, конечно… подвести под эту графу.

Эта фраза обошлась Конраду Дмитриевичу по меньшей мере в полгода жизни. Тяжело наблюдать, как человек старится у тебя на глазах, и я буквально исстрадался. Но Конраду Д. Коркину было, разумеется, еще тяжелее: великолепный ученый, блестящий руководитель, он был вынужден делать юристу такие признания, которые сам бы никому не простил.

— Ну что ж, если так… — безжалостно сказал Фарафонов. — Я всецело доверяюсь вашему опыту.

«Мерзавец, уголовник, — подумал я с ненавистью. — Тебе ли говорить об опыте, проходимец! Ну подожди, я научу тебя хорошим манерам!»

Но, как бы то ни было, дело сделано. Я встал, поклонился и вышел из кабинета. На этот раз Марфиньке не пришлось прикрывать за мною дверь.

Вечером мы с Юрием Андреевичем праздновали свой первый успех в ресторане «Лада». Стол был изысканный, вина лились рекой: Фарафонов обещал мне, что он все чистосердечно оплатит. Грубо говоря, мне не следовало принимать его приглашение: я был очень на него зол. Но, с другой стороны, Юра честно выполнил первый пункт моей программы и если допустил при этом определенные перегибы, то исключительно по моей вине: я был обязан продумать до мельчайших деталей все нюансы нашего разговора и не сделал этого лишь потому, что не очень-то верил в успех. Ну что ж, пусть это будет первая проба, в дальнейшем я стану предусмотрительней. Юра так мне и сказал: