Герберт Франке: Стеклянная западня (сборник)

Почти век понадобился европейской общественной мысли нового времени, чтобы вслед за пионерским сочинением Томаса Мора «раскачаться» на вторую по счету утопию. «Христианополис» Йоханна Валентина Андреа в 1619 году открыл счет «идеальным будущим» в немецкоязычной литературе. А наибольшее число их пришлось на канун нашего столетья, попытавшегося реализовать многие из подобных проектов на практике и цену за то заплатившего, как мы сейчас понимаем, дорогую. Более того, сам термин «утопизм» XX век дискредитировал, как ни одно столетие до него…

Утопия — только зеркало, в коем отражаются чаяния и надежды пишущего, у каждого свое представление об идеале… И если, к примеру, весьма критичная по отношению к кайзеровской Германии Вильгельма утопия Михаэля Георга Конрада «В пурпурном мраке», вышедшая в 1895 году, была, вне всяких сомнений, навеяна сочинениями Ницше, то другие «идеалисты» черпали вдохновение в иных книгах, например в трудах социалистов. Две утопии той поры — «Социал-демократические картины будущего» Ойгена Рихтера и «Взгляд в грядущее» Рихарда Мйхаэлиса — это, по сути, прямое подражание (или, наоборот, острая полемика) знаменитому утопическому роману американца Эдварда Беллами «Взгляд назад», в 1890 году переведенному на немецкий язык.

Были в Германии, как и в любой другой национальной литературе, утопии патриархальные и технократические, религиозно-мистические и социалистические, преисполненные шовинизма и пафоса интернационализма… Чтобы читатель представил себе всю широту диапазона, напомню еще о двух. Первая — это технократическая утопия австрийца Теодора Герцки «Земля свободных» (1890), о которой у нас много писали. О второй, напротив, наши критики предпочитали в данном контексте — история утопической литературы — стыдливо помалкивать. А между тем вышедшая спустя двенадцать лет после произведения Герцки книга «Новая родина» (1902) одного из крупнейших идеологов сионизма (в первоначальном, историческом значении этого слова, а не в трактовке какого-нибудь современного «охотника на масонов»!) Теодора Герцля — это, по парадоксальному замечанию Ф. Роттенштайнера, единственная литературная утопия, которая, хотя и с издержками, осуществлена на практике!

Говоря о писателях-визионерах, грезивших светлым будущим, нельзя обойти молчанием одинокую фигуру Пауля Шеербарта, прусского пацифиста, который, как говорят, умер в 1915 году в результате голодовки, объявленной по случаю начала мировой войны. В литературном отношении все, что написал Шеербарт, — это классическое творчество аутсайдера, никому не наследовавшего и не оставившего после себя учеников. Его какая-то «детская» проза искушенному читателю может показаться упражнениями графомана. Однако если рассматривать сочинения Шеербарта в контексте эпохи — эпохи предвоенной, революционной и «упадочно-декадентской», — то трудно не заразиться его особым светоносным пафосом.

Прилагательное «светоносный» я употребил не для красного словца. Ощущение света, мистического, играющего, льющегося отовсюду, пронизывает страницы произведений Шеербарта. Он как религиозный подвижник истово верил в исцеляющую силу света и даже строил вполне серьезно проекты какой-то невообразимой «прозрачной» архитектуры… Не принадлежа формально ни к какой литературной школе, своим противопоставлением романтических звездных далей мерзкой, погрязшей в мелочных заботах Земле писатель определенно строил свою собственную утопию. Самая известная из его книг — «Лезабендио» (1913) — это лишь на первый взгляд научно-фантастический роман о возведении разумными червеобразными обитателями астероида Паллас их собственной «вавилонской башни». Сквозь привычный для любителей фантастики антураж проступает пусть наивная, но исступленная, до конца выстраданная мечта; целый калейдоскоп визуальных образов, метаморфоз увлекает, отрывает читателя от опостылевшей повседневности.

Однако подобных наивных оптимистов в немецкой литературе указанного периода немного. Век XX вносит в построения утопистов коррективы. Грядущее противоречие между благородной целью «осчастливливания всего человечества» и ценой, за которой не постоят «инженеры» всеобщего человеческого счастья (куда там до одной-единственной слезинки, о коей, помнится, сокрушался Алеша Карамазов!), многие авторы почувствовали остро и своевременно. И к утопии все чаще стали подгонять тревожную приставку «анти»… Пришествие машин, в которое некогда так верили, больше не сулило панацеи от социальных невзгод, да и сам взлет научно-технического прогресса кого-то по привычке манил, зато у других вызывал легкопредставимый ужас.