Евгений Замятин - На куличках

Сказала Маруся спокойно, только уж очень тихо:

- Андрей Иваныч, пожалуйста... Пойдите и скажите денщику, что хорошо, что я...

- Вы? Вы пойдете?

- Да нужно, ведь иначе...

Все в Андрее Иваныче задрожало, помутилось. Он стал на колени, губы тряслись, искал слов...

- Вы... вы... вы великая... Как я любил вас...

Люблю - не посмел сказать. Маруся спокойно смотрела сверху. Только руки, пальцы заплетены очень туго.

- Мне лучше одной. Вы только послезавтра придите, когда Шмит приедет. Я не могу одна его встретить...

Ни месяца, ни звезд, небо тяжелое. Посередь улицы, спотыкаясь о замерзшую колочь, бежал Андрей Иваныч.

"Нет, нельзя допустить... Немыслимо, возмутительно. Что-нибудь надо, что-нибудь надо... У попа была собака... О Господи, да при чем это?"

Как в бреду, добежал до генеральского дома: слепые, темные окна; все спят.

"Звонить? Все раздеты. Ведь уж первый час. Немыслимо, смешно"...

Обежал еще раз кругом: нет ни единого огонька. Если б хоть один, хоть один, - тогда бы...

... До завтра?

Андрей Иваныч пощупал задний карман: "И револьвера нет, что ж я руками-то? Смешно, только выйдет смешно... Э-э"...

Так же без памяти, сломя голову, добежал до дома. Позвонил, ждал. И тут вдруг ясно представил: Маруся - и генеральское пузо, может, даже белое, с зелеными пятнами, как у лягвы. Скрипнул зубами:

- Ах я проклятый!

Но денщик Гусляйкин, ухмыляясь любезно, закрывал уже дверь на ключ.

12. Милостивец.

Нынче генерал раным-рано поднялся: к девяти часам взбодрился уж, кофею налокался и в кабинете сидел. Чинил генерал по пятницам суд и расправу.

- Ну, Ларька, кто там? Да живей поворачивайся, волчком, чтоб у меня вертелся - ну?

Генерал бухнулся в кресло: кресло аж заохало, еле на ногах устояло. Зажмурил умильно глаза, поиграл пальцами по брюшку:

"Придет, голубонька, али нет? Эх, и пичужечка же, да тонюсенькая, да веселенькая... Эх!"

Разбудил генерала густой барбосий лай капитана Нечесы:

- Вот, ваше превосходительство, Аржаной, который манзу-то убил. Тут он, привел я, позвольте доложить.

"Ох, придет же, голубонька, уважит старика, придет", расплывался генерал, как блин в масле.

"И чего это он ухмыляется, чем доволен?" - вытаращился Нечеса. - Прикажете привести, ваше превосходительство? Они тут.

- Да веди, миленок, веди, поскорей только...

Вошли в кабинет и у двух притолок встали: Аржаной степенный, как и всегда, хоть был он после бегов щетинист и лохмат, и свидетель, Опенкин - рябой, с бородой-мочалой, этакий, видать, кум деревенский, разговорщик, горлан.

Должно быть, если б сейчас лошадей из конюшни приволокли в кабинет, так же бы они пятились, дыбились и храпели в страхе. И так же бы, как из Аржаного с Опенкиным, клещами бы из них слова не мог вытянуть капитан Нечеса.

- Да ты не бойся, чего ты, - улещал капитан Опенкина, твое дело сторона ведь: тебе ничего ведь не будет.

"Сторона-то сторона. А как разгасится генерал"... - молча дыбился Опенкин. Однако огляделся помалу, рот раскрыл. А уж раскрыл - и не остановить его: балакает - и сам себя слушает.

- Что ж китаец, обнакновенно, манза - манза он и есть. Стретил я его, можно-скать, на околице, идеть себе и мешшина у его зда-ровенный на спине. Ну, он мне, конечно, здраст-здраст. И-и залопотал по ихнему, и-и пошол... Ну чего, грю, тебе чудачо-ок? Ни шиша, грю, не понимаю. Чего б, мол, тебе по нашему-то, как я, говорить? И просто, мол, и всякому понятно. А то, вот, нет - накося, по-дуравьи язык ломает...

- Э-э, брат, завел! Ты лучше про Аржаного расскажи, как ты его встретил-то?

- Аржаной-то? Да как же, о Господи! Кэ-эк, это, он зачал мне про братнину жену, про ребятенок рассказывать... Мал-мала, грит, меньше, есть хочут и рты, грит, разевают. Рты, мол, разинули... И так Аржаной расквелил меня этим самым словом, так расквелил... Иду по плитуару - навозрыд, можно-скать, и тут же перебуваюсь...

Тут даже и генерал проснулся, перестал ухмыляться чему-то своему, вылупил буркалы лягушьи:

- Пере-буваюсь? Это, то есть, почему же: перебуваюсь?

И как это господа не понимают, что к чему? Вот сбил теперь Опенкина, и конец. Нешто так можно перебивать человека? Вот теперь все и забыл Опенкин, и боле ничего.

Степенно, басисто рассказывал Аржаной. Главное дело отпустили бы его только панты эти самые откопать. А то проведают солдатишки проклятые... А стоют-то панты эти полтыщи, о Господи...

- Ваше превосходительство, уж дозвольте пойтить взять. Ведь наше такое, знычть, дело крестьянское, деньги-то вот как надобны, податя опять же...