Евгений Замятин: Рассказ о самом главном

- Помню... - улыбка; пепел - седой, чуть курчавый - скоро осыпется, упадет.

- Я бы взял и выстрелил. Ото уж будь покоен. Завтра в тебя выстрелю не я, ну, это все равно.

- Завтра - да. А сейчас ты...

- Довольно, не мели ерунду! Ты, может быть, воображаешь, что я тебе это нарочно подложил? Идиот!

- Ладно. А я, может быть, тебе за эту одну минуту... Слушай: неужели ты не понимаешь, что самое главное...

Сумасшедше кружатся лопнувшие часы, час - секунда. Нет людей, и потому двое - люди, и как после третьего звонка - надо скорее - еще о чем-то и еще о чем-то. На щербатом столе белые трупики папирос, курчавый пепел. У Куковерова морщины возле висков складываются веером, улыбаясь; глаза блестят.

- А знаешь, Дорда? Мне тебя жалко - ну, просто вот... Это, может быть, только сейчас - может быть, завтра я - вдруг - это простое, их обоих, завтра: еще невидное, оно где-то катится сейчас огромной световой волной все ближе. В тени, под острой скулой у Дорды мечется какой-то червяк. Оба молчат, это кажется очень долго. Потом Дорда говорит тихо, глядя вниз, на карандаш:

- Ко мне приходила твоя... не знаю, кто. Говорила разную... ну, что тебя любит и там - не помню еще что. Неважно. Я, собственно, поэтому.

Дорда смотрит на крест - на бумаге карандашом - и слышит дыхание Куковерова, медленное, тугое, будто весь воздух для него сразу затвердел кусками. Куковеров молчит.

- Ну? Чего же ты молчишь? Ч-черт!

Дорда вскакивает - к окну; там звезды уже нет, все небо - туча, чугун. Опять - к столу, где молчит Куковеров.

- Это, может быть, глупо и нельзя, - но все равно: вот хочешь - она придет сюда, к тебе? Я скажу конвойному. Ну? Хочешь?

Воздух - колючими кусками, слов нет. На лице у Куковерова улыбка, облака - светлые и темные: о том, что это - как день или как... - и что это невозможно, нестерпимо. И все-таки кивок головой, чуть заметный: да, хочу.

И когда Дорда встает, чтобы уйти - голос Куковерова, с трудом протиснутый сквозь зубы:

- Оставь мне папирос - у меня нет ни одной. Спасибо. Вообще.

Однажды, давно - последняя папироса была прибита гвоздем на стене. Так было.

x x x

От Дорды, от Куковерова, от людей, от Земли - железной громыхающей занавесью туч еще закрыто завтра - и закрыта мертвая, вдруг вздрогнувшая звезда. Там - все черное, ночь. Эта ночь - минута, вот уже проступает небо. Но оно не из зеленого льда, какое было над звездою вчера, позавчера: оно вспыхивает красным - как девушка, которая в первый раз увидела, почувствовала - щеки у ней все горячее, и сердце, жужжа кровью, мчится навстречу - чтобы сгореть, сжечь.

Еще одно какое-то деление, волосок и, вместо двух лун, прижавшись носом к стеклу, медленно, огромно подымается небывалая луна: красное, косматое, рябое, жестокое, веселое, равнодушное, любопытное лицо. Прозрачной кровью багровеют стены, красная полоса на груди у младшей женщины - это похоже на трещину в чаше - и красные рубцы у мужчины на плече.

Ноздри у него дрожат - как у зверя, который чует еще далекий, неясный запах и, ощетинившись, пятится. Не сводя глаз с новой страшной луны, - он ступает шаг назад, еще шаг - заслонился ладонью. Вдруг стрелой к двери скорее отсюда, чтобы не видеть, чтобы - но уже нет двери, она завалена снаружи кусками расколотых стен - глыбы, груды, горы стеклянного льда в красных искрах, назад, нельзя, только вперед. Куда?

Я одна - я. Мать, живу тысячу кругов - я одна знаю, куда. Я слышу, как со свистом, в сто раз быстрее, мы мчимся навстречу Земле, кружась - и ради этого все, ради этого обречены мною эти двое последних, мужчина и женщина: они еще живы, еще люди.

И я - человек. Если бы не быть человеком, если б... Но вслух нельзя, и я знаю: я сейчас улыбнусь ему - вот - я улыбнулся.

Обеими руками он крепко держит свою бушующую голову, глаза круглы - как у ребенка, как у зверя. Тихо он говорит ей, Матери:

- Что ты сделала? Что это - там, красное?

- Это - Земля. Я повернула к Земле - чтобы мы... Нет, нет, слушай: там, на Земле - воздух, там - люди, мужчины и женщины, и они все дышат целый день, целую ночь - сколько хотят, и там уже не надо убивать, и там...

Губы у него шевелятся - он повторяет за ной слова, как молитву - на верхней губе у него чуть заметная теплая ложбинка. И уже знать, видеть, как вздернется эта губа в оскаленной последней улыбке, как его зубы...

Вслух:

- И ты... ты будешь дышать - днем, ночью, всегда, сколько хочешь!

Мужчина закрывает глаза - невозможно поверить сразу, сердце стучит; и тотчас открывает, чтобы поверить - чтобы протянуть руки к косматой, прекрасной, страшной Земле - чтобы закричать ей навстречу, как на заре зверь - чтобы в пьяной радости схватить ту, другую женщину, сжать ее грубо, жестоко, нежно.