Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

Он же первым снял свой башмак-для-тела. Внутри башмака тело его было закутано в многосложные одеяния, но это я могла понять, потому что даже на теле его кожа была бледной и страшно тонкой, нежной, точно веки младенца.

На восточной стене приемного зала, над двойным троном висела золотая маска, которую Бог надевал раз в году, чтобы отвернуть солнце на предначертанный путь. Тот, что отведал лепешки, указал на маску, потом глянул на меня – глаза у него были круглые, большие, очень красивые – и указал туда, где на небе должно было стоять солнце. Я кивнула телом. Тот, кто ел, потыкал пальцем вокруг маски, а потом в потолок.

– Следует изготовить еще масок, потому что Бога теперь не двое, – промолвил Тазу.

Мне показалось, что Бог-чужак имел в виду звезды, но в объяснении Тазу было больше смысла.

– Мы изготовим маски, – пообещала я Богу и приказала жрецам-шляпникам принести золотые шапки, в которых Бог появлялся на праздниках и обрядах. Шапок таких было много, иные – изукрашены самоцветными каменьями, другие – попроще, но все очень древние. Жрецы вносили их в должном порядке, две по две, и раскладывали на большом столе из полированного дерева и бронзы, на котором проводились обряды Первого початка и Урожая.

Тазу снял свою золотую шапку, я – свою, и Тазу надел шапку на голову тому, кто отведал лепешки, а я свою – самому низкорослому. Потом мы взяли повседневные шапки, не те, конечно, что предназначались для святых праздников, и надели Богу на оставшиеся головы, покуда тот стоял, недоуменно поглядывая на нас.

Потом мы пали на колени и коснулись большими пальцами лбов.

Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.

– Бог велик, но, словно дитя, не ведает ничего, – промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.

Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила Богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря: «Нет, нет!» Это казалось святотатством – отказать Богу, но я-то знала лучше.

Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум – чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.

Но как могли мы – я и Тазу или наша мать и прежние учителя – научить Бога? Мир погиб и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить и что делать.

Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:

– Научи нас!

Но он только глянул на нас и заговорил: врр-грр, вар-вар.

Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожил трон: «Как смогут они все усесться на нем?»

– Добавят еще сидений, – ответила я. – Или станут садиться по очереди. Они все – Бог, как были мы с тобой, так что это не важно.

– Но среди них нет женщины, – заметил Тазу.

Я присмотрелась к Богу и поняла, что мой брат прав. Тогда в сердце моем поселилась тревога. Как может Бог быть только половинкой человека?

В моем мире Бог рождался брачными узами. А в мире грядущем что сотворит Бога?

Я вспомнила Омимо. Белая глина на лице и лживые клятвы сотворили из него ложного божка, но многие верили, что он – истинный Бог. Не сделает ли эта вера его Богом, покуда мы отдаем свою этому, новому и невежественному божеству?

Если Омимо узнает, какими беспомощными видятся эти пришельцы, не умеющие ни говорить, ни даже есть, он устрашится их Божественности еще менее, чем боялся нашей. Он нападет на город. А станут ли наши солдаты сражаться за такого Бога?

И я ясно поняла: не станут. Я видела грядущее затылком, теми очами, что зрят еще не сбывшееся. Я прозревала для своего народа погибель. Я видела, как гибнет мир, но не видела, как рождается. Что может родиться от Бога, который только мужчина? Мужи не приносят детей.

Все не так, как должно. Мне пришло в голову, что нам следует приказать солдатам убить Бога, покуда он еще слаб и не освоился в этом мире.