Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

Господи! Как же давно он ничего не писал! Не поверял бумаге своих сокровенных мыслей и откровенных глупостей. Не переносил на своих героев собственную злобу и любовь, зависть и наивное желание верить людям, невостребованную нежность и… как это сказал Боря?.. тягу к суициду? Ха!

В то время как гениальные сюжеты подстерегают буквально в каждом углу, затянутом круговой паутиной, выкатываются из-под кровати, подобно комочкам пыли, спускаются на тонких ниточках с небес прямо на подоконник, чтобы отсрочить непоправимое. Чем не идея, а? «Друг спас жизнь друга!» Не слишком оригинально? Спокойствие! Только спокойствие! Вы еще не видели воплощения!

Тут и надо-то всего ничего, соображал Толик. Переписать по новой тот неудачный рассказ, второй из четырех, написанных для Щукина, про подслеповатого паука, взявшего шефство над катастрофически маленьким мальчиком. Только без каривализма и прочих детских приколов. Правильно говорил Борька: пора возвращаться во взрослую жизнь!

И эмоции! Дать столько эмоций, сколько по максимуму способно вместить отзывчивое сердце тайной почитательницы из глубинки.

И главным героем сделать не мальчика Антошку — который, кстати, тоже пригодится, повзрослевший в три раза, но так и не набравшийся ума, — а девочку, и не девятилетнюю, а…

— А-а-а-а! — азартно протянул Толик и беззлобно погрозил паучку пальцем.

Тут что-то оглушительно грохнуло в прихожей, по комнате кенийским спринтером промчался сквозняк, и оконная фрамуга ощутимо боднула его в спину. В одно мгновение Толик похолодел, алкоголь выступил на коже ледяным потом, обе руки и левая нога распорками воткнулись в шершавые откосы оконного проема. Застрявшее в горле сердце пропустило, казалось, ударов десять. Зато потом выдало целую очередь коротких, переполненных адреналином толчков.

Повезло. Удержался. Усидел. Повезло…

— Вы что, охренели совсем? — рявкнул Толик совершенно не телегенично — плевать на вуайеристку с камерой! — сползая с подоконника и проверяя прочность пола ватными ногами. — Вы что, позвонить не могли? На хрена было дверь ломать?

Добровольные спасатели, не ожидавшие такого приема, сбились в кучку и неуверенно переминались на пороге комнаты. Как будто, пройдя сквозь дверь и извозившись по пути в щепках и штукатурке, теперь опасались запачкать полы.

— Почему обязательно псих? Что, человеку уже и позагорать нельзя, а? Августовский загар самый полезный! Так что давайте, давайте… — продолжал наседать Толик, одним своим видом выдавливая непрошеных гостей в прихожую. — Вы что, не видите, я не совсем одет?

Сорванную с петель дверь Толик с грехом пополам приставил к раскуроченному косяку, припер для надежности табуреткой и решил, что на первое время сойдет. Он все равно не собирался выходить из дома ближайшую пару-тройку недель.

Ведь ему нужно писать.

И он писал!

Писал, как еще недавно пил — запоем. А пил исключительно чай. Правда, двух сортов, более того — цветов, из серии «Дары природы». В начале дня подзаряжался от красной пачки с надписью «Еще не вечер» (восстанавливающий), ближе к ночи — от зеленой «Дивный вечер» (успокаивающий). И все равно с утра ему отчаянно зевалось, а ночью долго не удавалось заснуть из-за роящихся в голове несвоевременных озарений.

Отчасти помогали отрывные листочки, разбросанные по всему дому. Толик научился делать на них заметки, практически не просыпаясь. Правда, не все, написанное ночью, с утра удавалось расшифровать. Например, он, как ни ломал голову, так и не понял, что означала запись «крючкотв. Извне?». А некоторые мысли, прочитанные на свежую голову, оказывались далеко не такими изящными, какими казались в полусне. В частности фраза «С потолка пещеры перевернутым сталагмитом свисал сталактит» была безжалостно отбракована Толиком как надуманная и вопиюще бездарная.

Но в целом листочки приносили ощутимую пользу. Они позволяли не потерять ни крупицы смысла, где бы и когда бы ни подстерегло Толика вдохновение. Он писал, не отрывая головы от подушки, в бледно-зеленом свете электронных часов. И при свечах — десятке тщедушных, декоративных огарочков, воткнутых в горбушку черного хлеба, — когда на пару часов в районе вырубили электричество. И лежа в ванне — мокрой, до самых пальцев закутанной в пену рукой. Монитор компьютера скоро обахромился приклеенными листочками и стал похож сначала на объявление с бородой телефонов, потом на солнышко, потом на подсолнух.