Олег Синицын - Скалолазка и мировое древо

Вытащив маму из Марокко, где ее обнаружили на берегу моря после крушения корабля «Бельмонд», я сначала привезла ее в клинику Подмосковья. Надеялась, что, когда сама ею займусь, эффект будет непременно. В Марокко просто лечить не умели или делали это неправильно. Однако релаксационная терапия и гипноз не дали эффекта. Фенамин в сочетании с антидепрессантами внезапно вогнал ее в такой ступор, что испугался даже врач. Стало понятно, что не в Марокко дело, далеко не в нем.

Тогда я назанимала денег и повезла маму в Швейцарию, чтобы показать одному светиле психиатрии. Три месяца в клинике, чудовищные долги, которые я теперь не знаю, как возвращать — и все ради того, чтобы услышать от светила: «Аутизм глубокий. Дело в том, что она вас потеряла и до сих пор не нашла. Вы находитесь возле нее, но она об этом не знает. И не узнает, возможно, до конца своих дней». Это даже не диагноз, а пуля в голову.

Я думала, что это конец. Да, я вытащила свою мать из могилы, но на кой, спрашивается, черт? Я езжу с ней везде, купаю, умываю, одеваю, кормлю, сажаю в кресло, пытаюсь приучить к телевизору. Первое время окружающие еще смотрели на меня понимающе, но после шестнадцати месяцев взирают уже с опаской. Однажды услышала: «Вот дура. Отдала бы в дом соответствующего адреса, там для таких место». Этот человек, не буду называть его фамилию, потом долго глотал воздух, когда я засадила ему под дых, и безуспешно просил прощения. Но его слова засели в голове. А может, и в самом деле? Может, я дура? Какого кентавра я таскаюсь с живым трупом, хороня заодно и себя?

В общем, современная психиатрия оказалась бессильна вернуть маму в сознание. И уж тем более не могла сделать ее такой, какой она была в прошлом. Та настоящая женщина больше не вернется. Я совершенно отчаялась. И тогда в одной древней рукописи я прочла о тряпице...

Ценностью является, конечно, не сам кусок льняной ткани, которому около двух тысяч лет, а то, что на нем начертано. С помощью этого текста я смогу вернуть разум матери. Я верю в это. Возможно, потому, что это последний шанс. Другого просто нет.

Я попросила Овчинникова, чтобы он вез меня прямо к бабушке. Нет смысла откладывать задуманное. Отложу до завтра, так ночь спать не буду. К тому же завтра на работу, отгулов нет, поездка в Камбоджу и так вышла за мой счет. Надо сделать это сегодня.

— За мамой твоей? — осторожно поинтересовался он.

— Ага.

Леха недовольно повел плечами. Отношения с моей мамой у него складывались странно. Я бы даже сказала— архизагадочно. Хотя мама не различала вокруг себя ни реальности, ни людей — Овчинникова она почему-то узнавала моментально. В первый день их знакомства случилось так, что я оставила эту парочку и комнате одних. Когда вернулась, Леха с ошарашенным видом прижимал маму к стене, припирая коленом и держа за руки. Я его тогда едва не убила. Позже выяснилось, что Леха не виноват. Мама пыталась расцарапать ему лицо, и он всего лишь защищался.

Со временем их антагонизм усиливался. Оказавшись рядом с Лехой, мама находила тысячу способов, чтобы нанести ему увечье. Толкала, пихала локтем, давала неожиданные зуботычины, дважды пыталась порезать: один раз ножом, второй — бутылочным осколком. Надо отдать Лехе должное, он стоически переносил все невзгоды, но маму боялся как огня и старался контактировать с ней как можно реже.

На протяжении всего пути по Ленинградскому проспекту мы молчали. Когда подъехали к бабушкиному дому, возле подъезда я обнаружила реанимобиль «Скорой помощи». Водитель за рулем читал газету.

Что случилось? Неужели с кем-то из моих беда?

Оставив Леху в машине, я вбежала в подъезд. Второй этаж. Тридцать шесть ступенек. А запыхалась так, словно вскарабкалась на Эверест.

Дверь открыла соседка. Неулыбчивая, худая, с тонкими холодными пальцами. В свои шестьдесят три она живет одна, продолжает работать медсестрой в поликлинике, поэтому бабушка иногда к ней обращается, чтобы сделать укол или просто поинтересоваться, отчего болит голова. Тетю Таю я знаю с детства.

— Проходи, Алена, — сказала соседка. — Ты видела, что брюки на коленке разорвала?

— Видела. Спасибо.

Я вошла в прихожую, сняла кроссовки. Соседка закрыла за мной дверь. В гостиной включены все плафоны, и было светло, как солнечным днем, хотя за окном стояла темень. Мебель у бабушки еще с восьмидесятых годов прошлого века: полированный сервант, забитый книгами (я читала каждую из них), тахта, которая скрипит, стоит присесть на ее краешек. Стол накрыт вязаной скатертью, а на ней — букетик засохших цветов в керамической вазе. На окне еще цветы. Мир моего детства.