Роальд Даль: Как по маслу

Люди с кистями и красками стояли у самолётов и жаловались на жару.

— На самолётах картинки рисовать? — удивился я.

— Да, — сказал Питер. — Классная идея. Не всякий додумается.

— Зачем, — спросил я. — Ну, объясни!

— Рисуем смешные картинки, — ответил он, — немецкие лётчики их как увидят, начнут смеяться. От смеха потеряют равновесие и ни во что не смогут попасть.

— Господи, какой вздор! Вздор, вздор, вздор!

— Нет, классная идея! Отличная! Пойди глянь.

Мы побежали к самолётам.

— Прыг, прыг, скок, — крикнул Питер, — прыг, прыг, скок! Поспевай!

— Прыг, прыг, скок, — крикнул я, — прыг, прыг, скок. — И мы помчались вприпрыжку.

Первый самолёт разрисовывал грустный человек в соломенной шляпе. Он перерисовывал картинку из журнала, и, увидав её, Питер воскликнул: «Боже, ну и картинка» — и покатился со смеху. Смех перешёл в урчание, потом в рёв, он хлопал себя по ляжкам и перегибался с широко открытым ртом и зажмуренными глазами. Шёлковый цилиндр свалился на песок с его головы.

— Не смешно, — сказал я.

— Это не смешно? — воскликнул он. — Как то есть не смешно? Ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Мог бы я сейчас попасть в цель? Ни в дом, ни в дуб, ни в гроб!

И он запрыгал по песку, заливаясь хохотом.

— Прыг, прыг, скок, — приговаривал он. — Прыг, прыг, скок.

Маленький человечек с морщинистым лицом красным мелком писал на фюзеляже что-то длинное. Соломенная шляпа сидела у него на макушке, лицо блестело от пота.

— Доброе утро, — сказал он и изящным жестом снял шляпу.

— Заткнись, — отвечал Питер и, наклонившись, стал читать то, что написал человечек. Он хрюкал, фыркал и хохотал, раскачивался и приплясывал на песке, хлопал себя по ляжкам и наклонялся.

— Ну и класс, ну и класс, ну и класс, ну и рассказ. — Он встал на цыпочки, встряхнул головой и заржал, как припадочный. Тут и до меня тоже дошло, в чём соль рассказа на фюзеляже, и я засмеялся. От смеха у меня живот заболел, я упал и покатился с хохотом по песку, потому что ничего смешнее нельзя было себе и представить.

— Питер, ты молодчага, — сказал я, — но как насчёт немцев? У них как, все лётчики могут читать по-английски?

— Вот чёрт, — сказал он. — Вот чёрт, — и заорал: — Прекратить!

Все опустили кисти, неторопливо обернулись к нему, потом хороводом прошлись на цыпочках, нараспев приговаривая:

— На фюзеляже — чепуха, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха, у бензобака ерунда, да-да-да-да, да-да-да-да.

— Заткнитесь, — оборвал Питер. — Надо малость подумать. Мы перемудрили. Где мой цилиндр?

— Чего? — спросил я.

— Ты знаешь немецкий, — сказал он мне. — Переведёшь. Он вам переведёт, — крикнул он. — На немецкий!

Его чёрный цилиндр лежал на песке. Я отвернулся, взглянул ещё раз — он был на том же месте. Шёлковый парадный цилиндр валялся в песке.

Я закричал:

— Ты ненормальный! Свихнулся! Ты ничего не соображаешь! Ты сам понимаешь, что свихнулся? Из-за тебя нас всех перебьют!

— Боже, как вы кричите! Не надо так кричать. Вам это вредно.

Голос принадлежал женщине.

— Вы прямо горите, — сказала она, и кто-то вытер мне лоб платком. — Не надо так волноваться.

Она ушла, а я смотрел в бледное голубое небо. Безоблачное небо кишело немецкими истребителями — сверху, снизу, по сторонам. Деться мне было некуда, и сделать я ничего не мог. Они заходили на меня один за одним, весело и беззаботно крутясь и танцуя в воздухе, но я не боялся: на крыльях у меня были смешные картинки. Я думал: «Я здесь один против ста, и я их всех посшибаю. Дождусь, чтобы они начали смеяться, и посшибаю, факт».

Они подлетели ближе. Их было столько, что они заслоняли дневной свет; столько, что я не мог выбрать, на кого смотреть, кого сбивать первым; столько, что в небе как будто повис чёрный занавес и лишь кое-где, в разрыве, просвечивала голубизна. Вопрос, хватило бы её или нет, чтобы залатать прорехи в лохмотьях нищего. Хватит — тогда всё в порядке, нет плохо.

Они подлетели ближе, ещё ближе, ещё, и прямо перед глазами у меня встали чёрные кресты, ярко выделявшиеся на крашеных боках «мессершмиттов» и на голубом фоне неба. А я всё вертел головой. Крестов и самолётов становилось всё больше, и в конце концов в поле зрения остались кресты и небо. Кресты оканчивались ладонями. Они взялись за руки, образовали круг и затанцевали вокруг моего «гладиатора», и моторы «мессершмиттов» пели глубокими мажорными голосами. Они наигрывали «Апельсин-Лимон». По очереди, пара за парой входили в центр круга и нападали на меня, и я понимал тогда, что это как раз и были: с одной стороны — Апельсин, с другой — Лимон. Они кренились, кружились, вставали на цыпочки и опирались на воздух то одним боком, то другим.