Геннадий Емельянов - Истины на камне

Я поднял Скалу, поставил на ноги и сунул в слабую его руку переговорное устройство в форме медальончика.

— Трудно будет, позовешь. Я буду слышать тебя, друг. Скала кивнул отрешенно и, окруженный соплеменниками, скрылся за стенами деревни.

Вот и снова я один.

Но теперь мне не хочется ни тишины, ни одиночества.

Надо мной дивное ночное небо, и на него можно смотреть целый век. Это занятие не наскучит и не разочарует. Оно всегда новое и неспокойное, здешнее небо, оно полно тайны и навевает сладковатую грусть, оно зовет неназойливо, полное величия и силы, у него нет ни счастья, ни несчастья; слишком оно большое, чтобы испытывать боль, ждать и надеяться. Оно — небо, Вселенная, и мы в нем мало что значим, мы никогда не поймем и не объемлем его до конца. Такова холодная суть. Но ведь мы любопытны, и познание нас волнует. И пока достанет в нас любопытства, мы не постареем и не устанем.

Я лежу в танкетке на раздвижном ложе и сквозь прозрачный купол кабины гляжу вверх. Некоторые звезды очерчены четко, другие же напоминают паучков, которые, перебирая лапками, взбираются по черному своду к его вершине. Я вижу созвездие Трех Братьев. Оно сегодня спокойно, и внутри треугольника чисто, там — тьма. Изредка дальняя даль прострачивается падающими огнями, они зажигаются в центре полусферы и скатываются к горизонту, гаснут.

Скалы не слышно — или он потерял свой медальон, или сидит в одиночестве на карантине. Соплеменники, как я понял, сомневаются в том, что этот парень явился в собственной плоти, вероятней же всего, он ниспослан, думают они, с того света в качестве злого духа. Я относительно спокоен и надеюсь, все кончится благополучно. В любом случае племя должно страшиться моей кары, моей мести. Скала пройдет чистилище, восстановит доброе имя, тогда уж очередь за мной: и меня, надеюсь, со временем внесут в соответствующую графу табели о рангах. Остается, значит, ждать.

Не спится.

Еще недавно я верил, что никогда не буду скучать по Земле, но все чаще и чаще без причины вроде бы в нос мне ударяет запах полыни, которым настояна горячая степь, я вижу вдруг, как трепещут крылья бабочки-капустницы, вижу черемуху в цвету, спелую землянику на крутом яру. Ягод много, они точно капельки киновари, упавшие с кисти рассеянного художника, проходившего вдоль опушки бора с забавной песней на устах. И щемит мое сердце от этих картин, проплывающих перед глазами чередой. Временами я чувствую на щеках ее руки. Эта женщина не любила меня, зато любил я ее, единственную.

— Голова!

— Слушаю тебя, Ло.

— Тоже не спишь?

— Я никогда не сплю.

— Знаю, ради вежливости спросил. Ты можешь представить, Голова, как шелестит осенний дождь и как осыпаются деревья после заморозков?

— В принципе могу, но зачем?

— Тебе, действительно, незачем. Я вот не подберу слов, чтобы ты представил, Голова. Дождь шуршит сонно, а листья опадают с печалью. Это печаль обреченности, деревья ведь, как люди, бывают молоды и стареют тоже. Они все понимают, деревья. А ты видел, Голова, как отражается восход в тихой воде? Не видел! Вода горит изнутри, от самого дна. Горит она неистово, в низинах плавают туманы. Туман я бы рискнул сравнить с тополиным пухом — его тоже легко уносят ветры. У тебя мало информации обо мне, Голова. Изволь, дополню, если хочешь, твою память некоторыми фактами. Когда я родился, ты знаешь. Мне двадцать восемь лет, рост — два метра и тридцать сантиметров. Я крепок, здоров, тем не менее не совсем полноценен с точки зрения моих соотечественников — ко мне относились как к больному, и это угнетало меня лишь поначалу, потом я привык. Со мной разговаривали как с ребенком или умной собакой. Ребенок есть ребенок, а собака, даже самая умная, есть всего-навсего собака, не так ли, Голова? Ты не отвечай, тебе пока нечего сказать. С раннего детства я увлекся историей, изучал древние языки и прочитал уйму книг в подлиннике. Захватывающе интересно, признаться, читать древние книги. Очень рано я понял, что история цивилизации — это в сущности история духовного, совершенствования человека. Ты меня понял?

— Не совсем.

— Продолжаю. И не торопи меня, пожалуйста. Возьмем наше время. Это — расцвет, подлинный триумф разума, изобилие, благополучие и беспечальность. И главный критерий в оценке каждого — его работа, критерий оценки достижений общества — работа всех. Мы говорим: мы достигли вершин потому, что наши предки умели работать, создавать, творить. И вся история теперь оценивается именно под этим углом. Наш идол — здравый смысл. Мы отделяем таким образом творца от его духа. А кто такой творец, то есть человек? Само собой разумеется, человек в наше время лишен изъянов — он добр, умен, некорыстен и совершенно объективно судит себя, знает свое место среди прочих, подобных себе. Мой дядя, например, — его тоже зовут Логвином — первый ученый планеты, председатель Академии Светил, которые определяют пути развития общества, я же — никто. Почему? Потому что мой дядя имеет выдающиеся способности, я же не нашел настоящего дела до сих пор. Но продолжаю мысль. Человек создавал блага быстрее, чем совершенствовался сам. Для иллюстрации два примера. В седой древности Европу и Азию сотрясали монголы. Они катились лавиной и сметали на своем пути все живое. Они завоевывали, покоряли и убивали без всяких моральных принципов, они были сильнее, вот и все. Спустя века появился Гитлер. Монголы имели в своем распоряжении огонь и стрелы, Гитлер имел пушки, пулеметы и газовые камеры. Суть этих сотрясателей была одна: я сильный, значит, и прав. Они опирались на темные стороны человеческой натуры. Вождь без массы — ничто. Не так ли, Голова?