Борис Фрадкин - Дорога к звездам

Нет, он не мог прекратить эксперименты! Гоберман и Пащенко поддержат его. Совместно они продолжат поиски, они будут искать секрет сплава, если потребуется, всю жизнь, но найдут.

Он, Яков, прав. Глазков, Андронов, Карганов — ошибаются. Они смотрят со своей колокольни. Ничего, в жизни может случиться и такой казус. Пусть его обвиняют в заносчивости, в слепой самоуверенности. И ум, и сердце требуют от него продолжения экспериментов. Почему же он должен следовать слепой вере авторитетам Глазкова, Андронова, Карганова?

Все-таки тяжесть в груди, с которой Яков возвращался домой, была неимоверной. Ничего подобного ему еще не приходилось переживать.

Он медленно, со ступеньки на ступеньку, поднялся по лестнице, распахнул дверь квартиры. В большой комнате звучали голоса. Что-то рано поднялись отец с матерью. Не случилось ли чего? Громче всех звучал незнакомый женский голос. Нет, наоборот, страшно знакомый, но уже позабытый. Где он его слышал? Где?

Яша вошел в комнату. У стола, спиной к нему, стояла невысокая девушка в светлом клетчатом платье. Она повернулась на звук открываемой двери, на груди у нее блеснули два ордена Боевого Красного Знамени. Яков глазам своим не поверил.

— Ира?!

— Яшка? Таракан? Ты?!

На руках у нее была Любушка, сонная, недовольная оттого, что ее подняли с кроватки.

— Па-па! — закричала она и потянулась к нему ручонками.

Яков принял у Ирины дочку. Ира и Яша разглядывали друг друга.

— Ой, какой ты стал, Яков, — вздохнула Ира, — совсем мужчина. Совсем, совсем нет прежнего Яшки.

— А ты все такая же.

И тут только Яков заметил, что Филипп Андреевич стоит у окна и хмуро смотрит на улицу, Анна Матвеевна сидит у стола, прижав платок к глазам, и плечи ее вздрагивают.

— Что это? — спросил Яков.

— Володя… — шепнула Ира, — под Выборгом.

Яков скрипнул зубами и сжал кулаки.

Солнце, поднявшись над крышами, заглянуло в комнату. На металлургическом комбинате загудел гудок.

На следующий день Андронов позвонил парторгу.

— Ну? — спросил он. — Не появлялся Якимов?

— Нет.

— Каков, а? Я же за него после вчерашнего теперь душу отдам. Только ломать его надо, упрямство вышибать. Я вот его из цеха турну.

— Не выдумывай, Валентин. — Марк Захарович постучал карандашом по столу, словно Андронов мог его услышать. — Яков сам все поймет, он не может не понять. Но дело, видишь ли, в том, что установку он не только руками и головой, а и сердцем делал. Попробуй-ка оторви от себя сразу такое.

— Твоя правда, — согласился Андронов, — а все-таки не утерплю я, Марк, как хочешь, дам ему по шее.

— На бюро сам по шее получишь.

— Чтоб тебя! Но как он славно Турбовича разделал! И где он успел диалектики нахвататься? Уму непостижимо. Жаль ведь его, чертушку, из цеха отпускать, но в Москву сам поеду в институт его устраивать.

День этот был для Якова чередованием света и теней. Потеря брата, неуверенность в своей правоте давили его. Лицо Якова становилось застывшим, каменным, голос сухим и раздраженным. Но вдруг лицо прояснялось, а глаза теплели — он вспомнил, что рядом с ним опять его Ира, славная и хорошая Ира.

Плавка следовала за плавкой. Бесконечной цепью двигались по рольгангам формы, залитые остывающей сталью. Цех ухал, гудел, извергал клубы дыма через высокие металлические трубы, содрогался от стука тяжелых молотов в соседнем кузнечном цехе.

Сталевары торопили лаборанток с анализом. Теперь трехминутный анализ казался слишком долгим.

Что-то не ладилось на пятой печи. Не получался состав стали, и выпуск ее задерживался уже на восемь минут. Сталевар нервничал и как тень ходил за Яковом.

В этом непрерывном движении цеха, в чувстве постоянной ответственности притуплялась боль от потери брата, забывался нерешенный вопрос, забывалась даже ждущая его Ирина.

…А на другом конце города среди беспорядочно расставленных стульев, разбросанных по полу книг расхаживал Турбович. Его знобило, голова была тяжелой после минувших потрясений и бессонной ночи. Но особенно болезненной была пустота в груди. Давило сознание чудовищной ошибки.

Сумеет ли он справиться? Устоит ли на ногах после такого пробуждения, найдет ли в себе достаточно сил для продолжения творческой работы? Да ведь немыслимо вообразить себя вне науки!

Забыться, запрятаться в тихий уголок? Нет! Он заставит себя признать правоту Якова. Якова? Дело не только в юноше. Его устами говорил целый мир, мир настоящего, и, главное, будущего.