Борис Фрадкин - Дорога к звездам

Он размышлял над каждой страницей, а порой и над каждым словом. Принцип дополнительности разбудил и всколыхнул в Якове многое такое, о чем он уже начинал забывать.

«…Посмотрите вокруг себя! — восклицает Бор в своем введении к «Принципу дополнительности». — Вспомните все знакомые вам законы, управляющие явлениями окружающего вас мира. Мы с абсолютной точностью научились замерять скорость летящего снаряда, определять, какое положение во Вселенной займет земной шар через сто, через тысячу лет… Для этого у нас есть соответствующие приборы, и мы убеждены в правильности тех сведений, которые они нам доставляют.

Но давайте погрузимся в мир атома, в мир бесконечно малого. Ни один из действующих во Вселенной законов Ньютона здесь уже не может быть применен. Каким прибором должны мы замерить скорость электрона? Каждому школьнику известно, что в любом предмете имеются электроны. Значит, любой измерительный прибор будет тоже состоять из частиц, включающих в себя электроны. Взаимодействие неизбежно, и показание нашего прибора будет сплошной ложью».

И Бор делает вывод, что исследователям никогда не удастся определить то состояние, в котором электрон находится до взаимодействия с прибором. Прибор создает состояние микрочастицы. Реальный мир атома становится недоступным нашему познанию, мы можем говорить только о так называемой приборной категории частиц атома…

Дальше начиналась трактовка нового математического аппарата, названного Бором «Принципом дополнительности».

Так вот оно в чем дело!

Яков готов был засмеяться от радости. Эта книга, этот пришелец из-за рубежа раскрыл ему не только свои собственные карты, но и душу Турбовича. Бор сказал то, чего недоговаривал Евгений Борисович: граница, предел познаний! Непознаваемость!

Яков откинулся на стуле и мысленно раскрыл другую книгу: «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина.

Отложив в сторону «Принцип дополнительности», Яков задумался. Нет, не о своих будущих отношениях с профессором Турбовичем. Это его не очень-то беспокоило. Необходимо раскопать эту ошибку, которую он, Яков, протащил в свои расчеты вместе с философией Гайзенберга и разъяснениями Турбовича. Квантовой механике его учил Евгений Борисович. Почти два года Яков слушал его. Якову казалось, что он идет своим собственным путем. Так ли оно было в действительности?

Яков ходил и ходил по комнате. В открытом ящике стола он увидел папиросы, недокуренные тогда, на крыльце родильного дома. Теперь он закурил опять. Непривычное раздражение в горле заставило его закашляться, от дыма, плывущего в глаза, выступили слезы. Но он не бросил папиросы. За этим занятием мысли его стали приходить в порядок, потянулись строгой цепочкой, одна за другой.

Остановившись у окна, Яков поглядел на звездное небо. Яркая Венера, предвестница утра, поднималась над крышами домов. Он чуть слышно запел любимую песню покойной Любы:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской…

Якимов, Пащенко и Гоберман продолжали опыты на своей плавильной установке. Сто восьмой раз попробовали они изменить составляющие сплава, подобрать новые режимы работы установки. И сто восьмой раз ничего не получалось, не было даже намеков на успех.

С Турбовичем Яков встретился в воротах оптического института, когда выходил от Пащенко. Они поздоровались и остановились.

Евгений Борисович был хорошо осведомлен о неудачах Якова, но, взглянув в глаза молодого человека, профессор подивился новому, появившемуся в них выражению: это было не то ожесточение, не то выражение самой непреклонной решимости.

— Ты не унываешь, — сказал Евгений Борисович.

— Нет, не унываю.

— Как дочь?

— Утром стащила со стола «Принцип дополнительности» и чуть не отправила его в печку, — раздраженно пошутил Яков.

— Что ты, Яков! — испугался Турбович. Засмеявшись, он вынул изо рта трубку и сказал: — Завидую тебе, завидую. Я знаю многих видных деятелей науки, вместе с которыми трудятся и их дети. Это поистине великолепно.

— Я бы не позавидовал вашей дочери, — зло вырвалось у Якова.

Лицо профессора покрылось бледностью. Пальцы его, стиснувшие трубку, обломили чертика. Но он быстро справился с собой, и когда заговорил опять, в голосе его не было гнева.

— Я не понимаю твоей дерзости, — устало произнес он. — Очевидно, ты слишком утомлен работой. Или я обидел тебя чем-нибудь?

— Обида… Очень мягкое слово.

Евгений Борисович продолжал недоуменно смотреть в лицо Якова. Яков расстегнул пиджак и из внутреннего кармана извлек «Принцип дополнительности».