Александр Зорич: На сладкое

- Зачем вы называете меня Динноталюцем? Этот человек - преступник, он предал мой город, он предал ваше государство, а я - нет, я - Нолак.

Хармана покачала головой.

- Из вас и вправду получается весьма посредственный подражатель и еще худший Нолак. Но, боюсь, мне придется с этим смириться.

- Видимо, из почтения к моим летам, сладенькая? - съехидничал Динноталюц, укоряя себя за то, что не смог отказаться от такой сомнительной наживки, как намек на наличие сомнительной наживки, шелковичным червем облегающей крючок придворного вероломства.

- Нет, из необходимости оберегать вас до того момента, когда возвратятся мой брат и его спутник.

Посол не смутился видом голого крючка.

- И только?

- Не только. Еще я должна пустить в ход все свое женское обаяние, чтобы выудить из вас побольше секретов Ведомства.

- Я готов, - улыбнулся Динноталюц.

Чувствуя томительное головокружение, он взял первый попавшийся под руку кубок, наполнил его до краев (избыток вина в две спорых струйки сбежал на плотный шелк скатерти), собрался выпить, но, спохватившись, что в первую очередь следовало предложить вино даме, извиняющимся голосом спросил:

- Это ведь ваш?

Вместо ответа она протянула ему другой кубок. Динноталюц, желая с честью выйти из неловкого положения, отлил ей половину своего вина, пытаясь убедить себя в том, что Хармана не подумает ничего дурного, увидев в этом отголоске древних оринских обрядов не мужланство, но знак его готовности поделиться всеми тайнами Ведомства так же, как он поделился с нею хмельным напитком.

- У нас так не принято.

Динноталюц с сожалением подумал, что она усмотрела в его поступке именно мужланство, и в наказание за ее приземленность решительно сказал:

- А у нас не принято разглашать тайны Ведомства, - после чего залихватски осушил кубок до дна.

- По большому счету, в вашей помощи по этому вопросу здесь никто не нуждается, - парировала Хармана, вновь представая перед послом в обличье Сафа.

- Почему? - Продолжила она, заблаговременно ставя вопрос, который появился у Динноталюца, но еще не был поставлен им в подобающе язвительной форме.

- Потому что гиазир Нолак сейчас сидит по правую руку от государя и, подозреваю, ведет с ним весьма просвещенную или, если угодно, просветительскую беседу.

- Вы говорите неправду.

- Говоря вам неправду, я бы обязательно волновалась грудью, как выражаются иные кавалеры. Этого, однако, не происходит и вам легче мне поверить, чем попытаться доказать обратное.

Если бы в это время все присутствующие за столом не встали навытяжку как гвардейцы на торжественном смотре, сдерживая довольное посапывание и сытую икоту, Динноталюц, наверное, не оставил бы желания опровергнуть утверждение Харманы и обвинить ее в голословности, но в нем победила непосредственность любопытствующего и он, оставляя в стороне их разговор, осведомился:

- Что происходит?

Прежде чем ответить, Хармана поправила прическу, встала, одернула платье и, поглядев на него свысока, пояснила:

- Государь покинул свое место. Мне кажется, сейчас он идет сюда в сопровождении моего брата.

Усилившееся головокружение и сопутствующая ему вялость удержали посла от следования всеобщему примеру, но не смогли притупить испуг перед перспективой встречи с императором, который, будь он хотя бы на четверть подобен своим подданным (а в том, что это именно так, посол не сомневался: "По собаке узнаешь и хозяина", - хмуро ухмыляясь, говорил конюх в их поместье), парой веселых шуток наверняка загонит его на погребальный костер.

- Миленькая, простите, сладенькая, пожалуйста, давайте убежим отсюда, залепетал Динноталюц, ужасаясь околесице, которую способен вызывать к жизни отменно образованный человек благородного происхождения только затем, чтобы из посла превратиться в паяца, в шута.

"Лучше быть паяцем, чем мертвеньким", - утешил он себя, глядя, как ползут вверх брови Харманы и лишь слегка приоткрывшиеся губы пропускают короткое послание языка:

- Это невозможно.

- Но как же мне... как же нам быть? - Пуская в ход такое многозначительное обобщение, посол надеялся намекнуть Хармане, что считает ее соучастницей того неведомого преступления, за которое он второй день подвергается зловещему в своей неоправданности преследованию, столь же незаконному, сколь и унизительному. Молчание, встретившее его вопрос, продлилось дольше, чем позволяли обстоятельства и дольше, чем требовалось женскому легкомыслию для молниеносного выбора между "Не знаю", "Я вам не советчица" и "Не впутывайте меня в ваши интриги". Наконец Хармана, глубоко вздохнув, бросила: